Куприн
Шрифт:
Никто из собравшихся во Владимирской губернии не бывал и рожечников не слушал, и Куприну пришлось рассказывать:
— Лет двадцать тому назад я обмерял лесные площадки в некоторых волостях Меленковского уезда Владимирской губернии. Народ во всей губернии здоровый, крепкий и состоятельный. Большинство о крепостном праве и не слышали, происходили от государственных крестьян. Деревни их были богатые. Рогатого скота множество, да не только ярославского, но и холмогорского и даже симментальского. Выпасы огромнейшие. Заливные и пойменные леса. А про свое сено меленковские так хвастались: «Кабы наше сено да с сахаром, так и попадья бы ела…»
Матросы замолкли,
— Каждая деревня сколько скота-то выгоняла? Голов триста, четыреста, а то и пятьсот! Деревни огромные, многолюдные. Наемный пастух от общества в среднем более пятисот целковых за лето получал. Жалование прямо министерское! А расходы? На собаку, подпаска да на коровьи лекарства. Харчился же дарма: в каждой избе очередь. Летние дни долгие. Что им, пастухам, делать? Вот и плетут они лапти. Или еще от нечего делать собирают на дорогах всякие ходячие напевы для своих дудок. Ох, на проезжей части чего не наслушаешься! Идет отставной солдат на родину — поет. Ямщик катит — поет. Цыганский табор тащится — и там песни. Ребята деревенские вернутся к осени из Москвы или Питера — опять новые песни… А у пастухов-то уши привычные, захватистые. Им не в труд, а в удовольствие новый напев поймать. Были и такие молодцы, что сочиняли песни от себя, да еще умудрялись играть их на два и на три голоса…
— А струмент-то, струмент какой? — поинтересовался матрос, принявший рожечников за орган.
— Погуще и попечальней — жалейка, самый, тонкий и чистый — свирель, потом еще дудка, а самый главный — рожок. Из коровьего пустого рога его мастерили, и бывали они разной величины и разных ладов. Иной уж надо бы назвать не рожком, а рогом. На смежных пастбищах, случалось, встречались пастух с пастухом и давай играть друг перед другом на разные голоса… Кончали они свою работу посла Покрова, тогда и расчет получали. Но был у них почтенный старый обычай: прежде чем разбрестись по домам, обязательно завернуть в богатое и большое село Меленковского уезда — Сербово в положенный пастушеский день, в который искони веков, год за годом происходило состязание между искусниками играть на рожках и жалейках. Я и сам видел этот праздник! Играют и поодиночке, и вдвоем, и втроем, и вчетвером. А старинные песни ведут все полным хором. Например: «Долина, моя долинушка, раздолье широ-о-окое». Старинчатая, славная песенка…
В своей комнате Куприн долго сидел у растворенного окна, глядел на Неву, на ее прекрасные мосты, на легкую красную громаду Зимнего дворца. В стекле он увидел отраженную большую тень и обернулся, не испытав испуга.
Это был странный матрос-гигант.
— Простите, что потревожил вас, Александр Иванович, — мягким тоном сказал он. — Я вот все думал и передумывал о вашем чувстве к родине. Что оно такое, в самом деле? Нет, я еще продумаю этот вопрос…
И до самой ночной поры они сидели молча, глядя на бессонную Неву и на засыпающий Петроград…
4 июля 1918 года в редактируемой Амфитеатровым газете «Вольность» появилась статья «Освобождение Куприна».
Первым печатным выступлением Куприна после четырехдневного заключения был очерк памяти видного большевика М. М. Володарского, убитого эсером, «У могилы».
В нем отразились как определенные сдвиги, произошедшие в общественной позиции Куприна, так и приверженность прежним идеям о несвоевременности грандиозной программы преображения старой России, предложенной большевиками. «Володарский, — отмечает он, — ведя войну с оппозиционной
О переменах, которые происходили в сознании Куприна, говорило и его сближение с Горьким. В Петрограде голода, эпидемий, молчания, в самое трудное время Горький стал средоточием консолидирующего движения русской интеллигенции, которой было суждено стать интеллигенцией советской. На его призыв к объединению из городских нор и пещер выходили голодные и колеблющиеся ученые, вставали к своим ретортам и колбам, литераторы снова брались за перо. При созданном им Союзе деятелей художественной литературы возникало издательство «Всемирная литература». В союзе, кроме Горького, приняли участие Куприн, Блок, Шишков, Чапыгин, Муйжель.
В сыром осеннем Питере Горький чувствовал себя плохо. Он покашливал, сдвигал пестро шитую шелками тюбетейку, открывая наголо, до голубизны обритую голову. Но с Куприным сидел долго, рассуждая и прикидывая возможности нового издательства.
— Духовный голод велик, огромен, — глуховато говорил он после глубокой затяжки, — не только у той массы, что читала раньше и не получает уже несколько лет регулярного притока духовной пищи, но и развился у новой читательской массы, гораздо большей, чем прежняя…
Он раскурил новую папиросу от только что закуренной, затянулся, закашлялся, сказал сквозь кашель:
— Глядите в глубь событий, отрывайтесь от случайного, внешнего… И не обижайтесь на перегибы… Они неизбежны… Давайте работать. Будем издавать образцовые произведения конца прошлого и начала нынешнего века. Двинем ваш «Поединок»… Народу нужны и хорошие книжки, и хорошие журналы и газеты.
Куприн, повернувшись к нему всем полнеющим телом, быстро ответил:
— «Поединок» — это хорошо, но старо. А вот есть у меня, Алексей Максимович, задумка, которой я хотел бы с вами поделиться…
Это была давно занимавшая Куприна затея издавать народную газету для крестьянства под названием «Земля».
— Сейчас деревне до зарезу, больше, чем книга, нужны землемер, агроном, садовник, инженер, лесничий, сыровар, маслодел, коннозаводчик, учитель, врач, акушерка, санитар, — убежденно говорил он Горькому. — Нужно поднять сельское хозяйство и сделать его передовым и культурным. Уничтожить на селе недоверие к людям интеллигентного труда, пропагандировать народу сельскохозяйственную технику и специальные знания. Учить бережному отношению к лесу… Да мало ли еще задач, которые сейчас жизненно насущны для русской деревни!
Остановив на Куприне потвердевший взгляд, Горький заговорил, крепко налегая на «о»:
— Хорошее дело вы задумали, Александр Иванович, хорошее… Надо бы все это изложить на бумаге и как следует обсудить. Я с удовольствием присоединю к вашему проекту и свои силы…
— Ну а что дальше? Дальше что? — нетерпеливо спросил Куприн. — Ведь это так и останется мечтаниями на бумаге.
— Есть один человек, который все понимает отлично. Так-то! — отозвался Горький и добавил мягким густым басом: — Ленин.