Куприн
Шрифт:
— Нет ли у вас каких-нибудь весов?
Катерина Матвеевна, выкатывая глаза от страха, принесла медные, кухонные, с плоской круглой тарелкой. Комиссар быстро взвесил реквизит и дал расписку в том, что принял вещей на девять фунтов.
— А теперь, — сказал он, — вы уж нас извините, товарищ дама, но по распоряжению революционного трибунала мы обязаны доставить вашего супруга в местный совдеп до дальнейших указаний…
На другое утро Куприн был отвезен в петроградский трибунал, который размещался во дворце великого князя Николая Николаевича Старшего.
Комендант Крандиенко был
— Ага! Пожаловали в нашу гостыницю, — заговорил он с ярким украинским выговором. — Добре, добре. Тут у нас на нарах иногда ночует развеселая компания. — И внезапно, без перехода повысил голос: — Но как только надумаете бунт или побег, расстреляю к чертовой матери! — И снова спокойным тоном: — Кстати, звонила по телефону ваша супруга. Спрашивала, какие вещи вам требуется привезти.
— Папиросы, спички, четыре свечки, мыло, одеколон, десть бумаги, перья и чернила, — начал перечислять Куприн, сидя на табуретке и болтая ногой.
— А еще что?
— Красного вина, хотя бы удельного.
— Сколько? Полбутылки? Бутылку?
— Ну, бутылки две, самое большее три… Ну, еще ночное белье и постельное.
— Так и передадим. А ананасов и рябчиков не желаете ли?
Куприн понял, что Крандиенко иронизирует, и замолчал. Тот посидел еще немного, посвистал «виют витры» и ушел. Потянулось скучное время вынужденного безделья. Где-то близко за стеной наяривал без отдыха граммофон.
— Кто это забавляется? — спросил Куприн у солдата.
— Наша матросня. Делать им нечего, так они целый день заводят эту машину.
Крандиенко вернулся, на этот раз с открытым и оживленным лицом:
— Можете выйти из этой буцыгарни и ходить, где вам угодно, по всему дворцу. Так приказал председатель трибунала. Да и правда, здесь для вас темно и еще вошей можете набраться. Идите, ну! Спать будете на коврах, я и подушку вам устрою. С семьею вам не воспрещено видеться. А теперь просю со мной уместе пообедать…
К вечеру, когда Куприн с Крандиенко мирно пили чай, приехала Елизавета Морицовна.
— Ты жив?! — вскричала она, ощупывая его лицо, и вдруг накинулась на коменданта:
— Что это за безобразие у вас творится? Я спрашиваю: как чувствует себя мой муж? А какой-то глупый осел бухнул мне в телефон: «Расстрелян к чертовой матери».
Крандиенко улыбнулся светло и широко:
— Не сэрчайте, товарищ Куприна. Це я пошутковав трошки…
Куприн отказался от предложения Крандиенко осмотреть верхние роскошные этажи дворца. Зато он охотно воспользовался его разрешением работать за огромным письменным столом посреди упраздненной приемной великого князя Николая Николаевича Старшего.
Разложив скромные письменные принадлежности, Куприн вывел на белом листе бумаги большущими буквами:
«Однорукий комендант».
Заглянув через его плечо, Крандиенко возразил:
— Та я же ж не однорукий, а зовсим с двумя руками.
— Это не про вас, — объяснил Куприн. — Про вас будет потом, а теперь очередь другого коменданта. Тут от вас, в двух шагах, Петропавловский собор. И в нем царская усыпальница. Так вот, в ограде этой усыпальницы похоронен сто лет назад герой многих славных войн, впоследствии комендант Петропавловской крепости Иван Никитич Скобелев. Был он в бесчисленных сражениях весь изувечен. Левую руку ему начисто отрубили, а на правой осталось всего два с половиною пальца. Отсюда и прозвание: «однорукий». И завещал он перед смертью, чтобы положили его за оградою усыпальницы, головою как раз к ногам великого императора Петра Первого, перед памятью которого он всю жизнь преклонялся.
Крандиенко воскликнул уверенно:
— О, це я знаю! Той Скобелев, що воевал с турком.
— Нет, больше с французами. С турками дрался уже его внук, Михаил Дмитриевич Скобелев, знаменитый «белый генерал». Обо всех трех Скобелевых, внуке, отце и деде, на днях очень много и хорошо мне рассказывал личный ординарец Скобелева-третьего, почтенный и милый старик. Так вот, пока мне здесь делать нечего и пока память еще свежа, я хотел бы записать его слова.
Крандиенко поднялся.
— Ну да, конечно. А все-таки написали бы вы лучше за нашу великую революцию и за нашу геройскую «Аврору»…
Рано утром он разбудил Куприна со словами:
— Вставайте, товарищ. Пора умываться и чай пить. Пришло распоряжение отправить вас после обеда к следователю.
За чаем Крандиенко вел себя странно и загадочно. Он все постукивал ногтями по столу, потом мгногозначительно мычал:
— Да… Н-н-да-с… Такая-то штука… Н-н-да… Такого-то рода вещь… Да-с…
— Что это вас так тревожит, господин комендант? — не удержался Куприн.
— Нехорошее ваше положение. Можно прямо сказать, пиковое… Н-н-да…
Куприн промолчал.
— Читали сегодняшнюю газету?
— Нет еще. Не успел.
— Так вот, нате, читайте своими глазами: вчера был убит вашими контрреволюционерами, проклятыми белогвардейцами наш славный товарищ Володарский. Комиссар по делам печати. Понимаете ли? — И он произнес с глубоким нажимом: — Пе-ча-ти!.. А это история вам не жук начихал. Н-да-с. В плохой переплет вы попали, товарищ. Не хотел бы я быть на вашем месте.
Куприн улыбнулся, но сам почувствовал, что улыбка у него вышла кривой.
— А что? Расстреляют?
— И очень просто. К чертовой матери. В четыре секунды. Не буду скрывать, товарищ: мне вас очень жалко, вы человек симпатичный. Но помочь вам, согласитесь, я ничем не могу. А потому примите мой дружеский совет. На допросе говорите следователю одну истинную правду, как попу на духу. Ничего не скрывайте и ничего не выдумывайте. Тогда, наверно, вам дадут снисхождение.
— Да за мной никакой вины нет!
Он махнул рукой.
— Э! Все так говорят…
Потом, уже на свободе, Куприн долго размышлял о сумбурной личности Крандиенко, о котором составилась репутация «зверя» скорее всего благодаря его громоподобным угрозам «расстрелять к чертовой матери в течение четырех секунд». На самом деле человек он был очень неглупый, наблюдательный и не лишенный юмора, даже добросердечный. И все его свирепые окрики, его страшные угрозы были лишь наезженными приемами. Позднее он не раз по запискам Куприна давал свидания заключенным с их родными, разрешал передачи.