Куприн
Шрифт:
Куприн бессильно сердился:
— Научилась, дурочка, краситься! И ничем ее не убедишь, что к ее хотя и тонкой, но очень русской лупетке это вовсе не идет.
Труд манекенщицы тогда на Западе оплачивался очень скудно, но было одно достоинство: разрешалось взять на вечер какой-нибудь сказочный туалет. Однажды дом моделей одолжил русской Золушке золотое платье и золотую «сортье де баль» — накидку, обшитую зелеными страусовыми перьями. На приеме, куда она была приглашена, Золушку в сказочном наряде и с детским личиком встретил Принц — очень известный во Франции режиссер Марсель Лербье. Он предложил Ксении Куприной сделать кинопробу, которая оказалась удачной. У Лербье она снялась в пяти фильмах: «Дьявол в сердце», «Тайна желтой комнаты», «Духи дамы в черном», «Императорская дорога», «Авантюрист».
Теперь вечерами за ней приезжали веселые, беззаботные компании в дорогих автомашинах. А дома частенько был выключен газ и электричество за неуплату. Почти все гонорары уходили на престижные туалеты.
Постепенно имя Ксении Куприной стало довольно популярным, особенно среди русских французов. По стране шли фильмы с ее участием — «Последняя ночь», «Лоретта», «Женский клуб». Хорошенькой актрисой любовался, уже в голливудском фильме, Бунин в тот самый день, когда в Грассе пришло известие, что он получил Нобелевскую премию в области литературы…
Однажды Куприна подвозил на такси до дому редактор еженедельника «Иллюстрированная Россия», где он подрабатывал. Услышав знакомую фамилию, русский шофер спросил:
— Вы не отец ли знаменитой Кисы Куприной?
Вернувшись домой, Куприн горько сказал жене:
— До чего дожил… Стал всего лишь отцом «знаменитой дочери»…
Куприн терял друзей.
Кажется, совсем недавно ходил он на репетицию веселой комедии Алексея Толстого «Любовь — Книга Золотая», постановку которой на французском языке подготовил режиссер Жан Копо в своем театре «Старая голубятня». Русский XVIII век, в причудливом смешении задубелого помещичьего самодурства и утонченной столичной галантности, ожил на парижской сцене. Репетиция шла в костюмах и с декорациями, сам Копо из партера своим мощным басом вносил поправки. Императрица Екатерина и ее протеже юная княгиня очаровательно носили фижмы. Княжеский шут Решето, загримированный чуточку под автора, хохотал за кулисами подлинным толстовским смехом, единственным и великолепным. Декорации Сергея Судейкина были, как всегда, прекрасны и исполнены веселого фарса в русском национальном стиле.
8 марта 1922 года состоялась премьера, на которую собралась преимущественно русская публика — из «верхов» эмиграции, «блазированная», пресыщенная всеми зрелищами — от боя быков до фокстрота. Здесь каждый считал себя неопровержимой энциклопедией наук, искусств и специальных знаний и позволял себе снисходительно-высокомерные замечания. Куприн сердился, слушая реплики, будто в пьесе неточен русский помещичий быт, что непонятны характеры и психология, что пьеса, вообще говоря, безнравственна. И еще многое, в таком же роде.
Он решил откликнуться на постановку статьей, защитить первородный талант Толстого от сытой глупости и рассказать о прелести самой пьесы. Прежде всего он отвел несправедливые упреки. «Но Толстой, — отмечал Куприн, — совсем и не думал писать ни бытовой комедии, ни исторических картин, ни психологической пьесы. Он, этот лукавый богатырь Алеша Попович, умно обошел со свойственным ему верным инстинктом такта все неимоверные трудности, которые ему предстояли бы, если бы он решил всерьез зачерпнуть нравы, язык и чувства тогдашней эпохи. Он написал самую легкую, самую беззаботную пьеску, одинаково приятную, занимательную и веселую как в чтении, так и на сцене… В веселую, шумную, пеструю комедию Екатерина одна вносит мимолетную, легкую печаль, дающую под конец всей пьесы какой-то едва уловимый, прелестный, горьковатый аромат».
Через год с небольшим Алексей Толстой вернулся в Советскую Россию. Куприн слышал, что его талант на Родине расцвел и заиграл новыми красками. Не в «Старой голубятне», а во Второй студии Московского Художественного театра на родном русском языке шла теперь комедия «Любовь — Книга Золотая»…
Долгая дружба связывала Куприна с поэтом-сатириком Сашей Черным.
Он следил за его первыми шагами в литературе, радовался его успехам еще в далекие 1910-е годы. «Величайшей заслугой «Сатирикона», — вспоминал Куприн, — было привлечение Саши Черного в редакционную семью. Вот где талантливый, но еще застенчивый новичок из волынской газеты приобрел в несколько недель и громадную аудиторию, и широкий размах в творчестве, и благородное признание публики, всегда руководимой своим безошибочным инстинктом и своим верным вкусом. Она с бережной любовью поняла, что в ее душевный обиход вошел милый поэт, совсем своеобразный, полный доброго восхищения жизнью, людьми, травами и животными, тот ласковый и скромный рыцарь, в щите которого, заменяя герольда, смеется юмор и сверкает капелька слезы. И дружески интимной, точно родной, стала сразу читателям его простая подпись под прелестными юморесками — Саша Черный…»
В свой черед, поэт благоговел перед Куприным. Он описал шумную и гостеприимную гатчинскую жизнь «зеленого домика» в стихотворении «Пасха в Гатчине»:
Из мглы всплывает ярко Далекая весна: Тишь гатчинского парка И домик Куприна. Пасхальная неделя, Беспечных дней кольцо, Зеленый пух апреля, Скрипучее крыльцо… Нас встретил дом уютом Веселых голосов И пушечным салютом Двух сенбернарских псов. Хозяин в тюбетейке, Приземистый, как дуб, Подводит нас к индейке, Склонившей набок чуб…В далеком мареве растаяли незабвенные времена гатчинского веселья. Саша Черный в 1919 году очутился в Ковно, в Литве, потом уехал в Берлин, где сотрудничала журнале «Жар-птица». Когда же он в 1924 году появился в Париже, то Куприн внутренне ахнул: время — неумолимый парикмахер. В Петербурге Куприн дружил с настоящим брюнетом с блестящими черными непослушными волосами, а теперь перед ним стоял воистину Саша Белый, украшенный серебряной сединой. Он тогда сказал Куприну с покорной улыбкой:
— Какой же я теперь Саша Черный? Придется себя называть поневоле уже не Сашей, а Александром Черным…
В 1924 году, когда в Париже отмечалось 35-летие творчества Куприна, Саша Черный откликнулся на юбилей проникновенным словом:
«…Александр Иванович Куприн — одно из самых близких и дорогих нам имен в современной русской литературе. Меняются литературные течения, ветшают формы; исканий и теорий неизмеримо больше, чем достижений, но простота, глубина и ясность, которыми дышат все художественные страницы Куприна, давно поставили его за пределы капризной моды и отвели ему прочное, излюбленное место в сознании не нуждающихся в проводниках читателей. Ибо нет в искусстве более трудного и высокого строя… Дорог нам, и с каждым днем все дороже, и самый мир купринской музы».
И вот из Прованса пришла по телеграфу нежданная и горькая весть: «5 августа 1932 года Саша Черный скоропостижно скончался…»
Теплая дружба возникла у Куприна с первых же лет эмиграции с Константином Бальмонтом; в России они едва знали друг друга: один — убежденнейший реалист, другой — вождь символизма, далекого и чуждого Куприну. Их сблизила жесточайшая тоска по Родине, любовь к России, которой они дышали и жили. Это чувство переполняло письма Бальмонта из-за границы жене Е. А. Андреевой, единственной женщине, которую он любил всю жизнь: «В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде Русский язык, о том, что я Русский, а все-таки не гражданин вселенной и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы…» (письмо от 12 марта 1923 года).