Кураж. В родном городе. Рецепт убийства
Шрифт:
Перепуганное лицо Джеймса напомнило все случившееся, и я спросил: в порядке ли лошадь?
— Она-то в порядке. А как вы?.. Она перекатилась через вас, — объяснил он.
— То-то я чувствую, будто меня немножко расплющили, — попробовал я улыбнуться.
Я немножко полежал на кушетке в пункте первой помощи и вернулся в Беркшир вместе с Джеймсом.
Время от времени меня поташнивало и знобило. Но скрывать от тренеров истинное самочувствие давно уже стало нормой. Тем более, что я знал — к скачкам в понедельник буду в форме.
Кого откровенно раздражало
Со времени нашего совместного выступления по телевидению, мы едва ли обменялись двумя словами. Но я слышал от Корина, который передал мне это со злорадством, что, когда они с Морисом Кемп-Лором сидели в баре, Баллертон заявил во всеуслышание:
— Финн не заслуживает того шума, который вокруг него подняли. Он сойдет на нет так же быстро, как вознесся. И уж я-то не стану об этом плакать.
Поэтому меня так поразило, что на следующий день после моего падения мне предложили скакать на одной из его лошадей. Вначале я даже не принял этого всерьез и подумал: уж не дало ли сотрясение мозга нового осложнения?
— Если бы ему пришлось выбирать между мной и мешком картошки, он предпочел бы не меня, — сонно ответил я в трубку Корину.
— Нет, серьезно, Роб, он хочет чтобы ты скакал завтра в Данстэбле на Трущобе, — в голосе Корина не было ни капли юмора. — Я сам ничего не понимаю — ведь раньше он был очень настроен против тебя. Может быть, это своего рода оливковая ветвь?
«Или что-то другое», — подумал я. И первым моим побуждением было — отказаться. Но я не смог придумать убедительной отговорки. А категорически отказываться без всяких объяснений было бессмысленно. Это дало бы Баллертону действительный повод для обиды.
Трущоба — не Образец. Об ее неустойчивом характере и неуверенных прыжках Тик-Ток самым неутешительным образом поведал мне на следующее утро по дороге в Данстэбл.
— Подарок живодеру. Собачья радость на копытах.
— Она неплохо сложена, — слабо возразил я.
— Гм. Когда она побеждает или выигрывает призовое место, то своим стремительным стартом вывертывает жокею руки и прет вперед до конца. Тогда уж держись и надейся на лучшее — вот что такое скакать на этой лошади, если у нее подходящее настроение. У нее рот жесткий, как скалы Гибралтара. По правде говоря, я не могу назвать другую лошадь, менее восприимчивую к требованиям жокея, — заключил Тик-Ток с нарочитой церемонностью.
Мы оба знали, что несколько недель назад сомнительное удовольствие скакать на Трущобе предстояло бы ему, а не мне. Но ему пришлось торчать перед распорядителями за то, что он помешал своей лошади прийти раньше, чем третьей, и Корин Келлар теперь избегал его. Уволить человека, который нарвался на неприятности, заботясь о его интересах, — такая несправедливость была типична для Корина.
И ничто не помешало распространиться ложному слуху, что у Тик-Тока исчезло стремление к победе. Эти слухи как-то повлияли и на самого Тик-Тока. Но он пожимал плечами и с решительным выражением
— Им придется изменить свое мнение. Я сотру в порошок всякую лошадь, на которой буду скакать. Выжму все, что можно, из любой безнадежной клячи. С этих пор я уже не приду к финишу восьмым, если, наподдав зверюге, смогу занять шестое место.
Я улыбался, слушая его воинственные речи. Ведь главное достоинство Тик-Тока состояло в его мягком обращении с животными. Но я радовался, что дух жокея не сломлен: уж тут никаких самоубийств и никаких нервных кризисов.
А когда дело дошло до скачки, Трущоба оказалась вовсе не такой, как я ожидал. Январским днем, сырым и холодным, лишь небольшая группка стойких завсегдатаев собралась смотреть второклассную программу малых скачек. И, глядя на крупную гнедую, вяло тащившуюся по смотровому кругу, я подумал, что она точно соответствует обстановке.
Ничего вдохновляющего.
И ничего похожего на выворачивание рук. Скорее похоже на то, что Трущоба вот-вот собирается заснуть. Ее ничуть не интересовал старт. А для взятия первого барьера мне пришлось пнуть ее сапогом. Прыгнула она сравнительно неплохо, но приземлилась еле-еле. И так у каждого барьера. У лошадей тоже бывают свои выходные дни, и я мог только предполагать, что сегодня один из них.
Все три круга мы плелись в хвосте и бесславно закончили скачку самыми последними. Любые усилия заставить Трущобу ускорить темп на прямой были бесполезны. С самого начала она шла вяло, а к концу казалась совсем загнанной.
Нас ожидал враждебный прием. Джон Баллертон метал громы и молнии. Корин, злой, с встревоженным, заискивающим выражением, явно собирался свалить ответственность за провал лошади на меня, чтобы спасти свою репутацию как ее тренера. Это одна из тех неприятностей, на которые непременно рискуешь нарваться, когда скачешь для Корина.
— Что вы вытворяли, черт вас побери? — агрессивно накинулся на меня Баллертон, когда я отстегивал седло.
— Мне очень жаль, сэр, но она не желала идти быстрее.
— Не мелите вздор, — безапелляционно заявил он. — Трущоба всегда идет куда быстрее… Я еще не видел столь отвратительной демонстрации неумелости. Вы… вы не сумели бы справиться и с катафалком. Вы не дали лошади развернуться: прозевали старт и не постарались наверстать упущенное!
— Я, конечно, предупреждал, — влез и Корин с упреком, — чтобы вы не позволяли ей вырываться вперед и держались первые две мили позади. Но по-моему, вы чересчур старательно выполняли приказания..
— Вы что, боялись дать ей волю? — яростно перебил его Баллертон. — Если не можете прилично провести скачку на лошади, которая дергает, зачем беретесь? Почему не сказать прямо? Это сохранило бы нам время и деньги.
— Но лошадь вовсе не дергала. В ней не было никакой резвости.
— Келлар! — Баллертон почти кричал. — Скажите, дергает моя лошадь или нет?
— Дергает, — тут же подтвердил Корин, пряча от меня глаза.
— И вы убеждали меня, что он справится! С легкостью!
— Я думал, что он победит…