Курбан-роман
Шрифт:
“Я не сплю с мужчинами, которых не хочу… ты понял…”
И боль ее песни вдруг отражается в твоих глазах. Я это вижу, потому что специально выбрал такое место, чтобы быть рядом и иметь возможность наблюдать за тобой исподтишка. За воротником твоей блузки, что белоснежна, как борта лайнера, впервые спускаемого с судостроительной верфи на темную воду шлюза с нефтяными разводами.
Такой нереальный белоснежный многопалубный кругосветный лайнер, что кажется, хочется верить, он в первый и в последний раз, и то совершенно случайно, по ошибке, по недоразумению угодил в наш порт – живот, вздымающаяся грудь, ворот. Что он делает на рейде в этой злосчастной, зловонной гавани, которую
Да, я наблюдаю, а что мне еще остается делать? Наблюдаю за шелком юбки, переливами спадающей к голой голени, за раскачивающимся на волнах музыки носком босоножки-шлюпки в двух сантиметрах от заплеванного пола и в трех от туфель-лодочек и от ляжек настоящей шлюхи, затянутых в крупную сетку чулок. На какую крупную рыбину, залетную из настоящего большого океана, расставлены ее сети?
И опять за твоими раскрашенными ногтями – какие морские руны на них изображены, каким богам посвящены эти коралловые узоры?.. И за волнами-флюидами, которые через весь зал направляются прямиком к твоим глазам, и я вижу, как ты вздрагиваешь, как содрогаешься вся от носка босоножки до кисточек ресниц, попадая в резонанс, попадая под такой шторм-торнадо, что тебе вдруг становится плохо, тебя мутит, тошнит, ведь ты, как и негритянка-проститутка, тоже не спишь с мужчинами, которых не любишь.
…И еще это твое вздрагивание – толчком баллов в двенадцать-тринадцать, – оно подобно смерти для наших еще не завязавшихся отношений. Все опять начало разрушаться, едва зародившись, и опять я чувствую себя беспомощным и бесполезным на развалинах женской души. На руинах женской надежды на счастье… Беспомощным и беспощадным!
Ведь я понял твою тайну-слабость. Я тебя раскусил. И мне уже не составляло труда, взяв сигареты, пепельницу и толстую шоколадную плитку, подойти к твоему столику. Плитку, наверное, чтобы было чем придавить с размаху, – ведь ты так любишь сладкое, так зависима от мужчин. Ты нуждаешься в мужчинах, в тепле и защите, хотя и сказала “нет”, когда я предложил тебе зонтик. Тебя когда-то и где-то недолюбили. А плитка с ее рельефным узором – она как могильная плита на той недолюбви, с ничего не значащими пустыми письменами: “Аленка” – еще одна жертва. Сколько их? Не я первый, не я последний.
И вот уже я налегке и с легким сердцем – сигареты, пепельница, десерт, – на ходу кроша шоколад и ломая дрова, направляюсь к твоему столику с простыми словами: “Нам надо выкарабкиваться…”
– Что?
– Выкарабкиваться из-под этой дряни. Вылезать из небытия на свет обыкновенных человеческих отношений.
Эти мои простые слова, они так тронули тебя, хотя ты опять по инерции сделала вид, что не понимаешь, но глаза…
И потом уже бессмысленно было, украдкой вытирая слезу, объяснять: ты задел во мне самую болезненную струну (переломил меня об колено, как скрипку-шоколадку). И сделал это так резко и конкретно, ты пугаешь меня, милый…
И бессмысленно было в ответ доказывать, что лес рубят – щепки летят, даже если это корабельные сосны. А самому нервно думать (неужели совесть?): зачем я и вправду так резко? Зачем снова вторгся, вошел в клинч, взял на себя ответственность за такую хрупкую, беззащитную, не раз переломленную волной любви девушку. Волной, поднимающейся от робких толчков сердца из самых глубин и в какой-то момент превращающейся в сильнейший – вот метаморфоза! – все сносящий на своем пути ураган.
Обычно тебе удается убедить окружающих, будто у тебя все хорошо,
А потом – план “А” – мы просто сидели и слушали джаз, настраиваясь на одну волну. В основном молча, изредка перекидываясь отдельными фразами, потому что я давал тебе возможность отдышаться, успокоиться, прийти в себя, и еще потому, что дело было уже в шляпе. И негритянка в мужской шляпе пела и пела, не давая мне самому успокоиться. Пела из репертуара Рэя Чарльза и Хэкна Вильямса: “Два таких старых кота, как мы”, “Сумасшедший старый солдат”. “Блюз картофельной головы” и “Арбузный человечек”.
Наполированные локтями столики (замша, шелк и спирт), как гладкие прибрежные валуны, наполированные твоими ступнями, – нимфа, явившаяся из глубин морских. Кое-где разлита водка вперемешку с ошметками еды – прибрежный мусор, вышвырнутый вон из своего чрева океаном.
В углу огромный рояль – крышка изгибается волной, – темный, как скала, на которую боится налететь шхуна. А на его уступе-стуле примостился одинокий мечтатель – пианист во фраке. И зачем он сюда пришел – побыть в одиночестве? Всего одно мгновение побыть одному? Он осторожно трогает клавишу, словно берет камешек и кидает его в море. Раздается тихий всплеск. И еще застенчивый скрип педали рояля, как качнувшиеся деревянные мостки и отчалившая в неизвестность лодка.
Но вот тапер резко поднимает руки. Удар пальцев по клавишам – и швах. Целый ворох эмоций и воспоминаний! Памяти не прикажешь молчать. Кисти бегут по волнам свободно, словно у хорошего пловца. Зачерпывают ладонями бесконечность музыки и разбрасывают, разбрызгивают по залу. Клавиши в ответ ударяют по пальцам. Черные, белые полосы рябят в глазах, словно соль в солонках и перец в перечницах с набегающих сверкающими темными волнами столиков усиливают жгучесть острого вкуса джаза.
Он плывет легко, размашисто. Музыка идет из самых глубин груди и плеч, всхлипывает глубокими наплывами аккордов.
Негритянка широко улыбается, обнажая зубы, белоснежные, как ракушки. Она подходит к пианисту сзади и кладет запястья ему на плечи, пытаясь управлять его движениями. Затем обхватывает шею и грудь у сердца кистями, как шелковистым шарфом. Опирается улыбнувшимся в разрезе платья коленом на вертящийся стул. Ее голова запрокидывается назад, глаза сверкают. Дальше по клавишам они плывут вместе. Играют, плещутся в ласковом море звуков. Мелодия становится колоритнее и растекается экстравагантными переливами, расходится изящными вывертами. Еще секунда, и она разденется, точнее, он уже раздевает ее глазами, срывает кончиками пальцев платье. Ее фигура выскальзывает из-за его спины легко, как из собственной одежды.
Слегка подпрыгнув, она вспархивает на самый краешек рояля и игриво закидывает ногу на ногу. Волна мелодии огромной силы, словно от пинка, бьет в стену напротив. Девятый вал джазовой симфонии – отмечает пошатнувшийся барометр. От этого удара латунная люстра в виде морского штурвала со свечами на рукоятях начинает бешено раскачиваться. Огни и тени выступают за круг и пускаются в дикий пляс. Столики и столы, сгрудившись вокруг рояля, идут кувырком. Все смешивается в невообразимом хороводе.
Судовой хронометр отбивает склянки. Пустые стаканы и бутыли с винами, ликерами, виски на барной стойке звенят и верещат, словно ксилофон во всем его диапазоне. Дрожат, трясутся, как барабанные, тарелочки с сельдью и зеленым горохом. Манометр контрабасом отсчитывает ритм. А металлические креманки и миски протяжно подвывают медными трубами, гудят альт-саксофоном.