Курбан-роман
Шрифт:
– Ты, кстати, чем-то похож на того матроса, – вдруг делает для себя неожиданный вывод она. – Поэтому, может быть, я на тебя запала. Только прошу: не оставляй меня, как они, – за палубой.
Удивительно, как сближает секс, как ты раскрылась! Но для меня неожиданным откровением твои слова не стали. Мы ведь все тогда были похожи. Все на одно лицо, с короткой стрижкой. В униформе, одинаковые по комплекции. И в конечном итоге неважно, кто это был. Может, я, а может, мой друг Марк.
Но опять я этого не говорю. Я уже вообще
Это бегство – не проявление ли оно моей нелюбви? Ведь ты говоришь такие важные для тебя вещи – скобка на зубах приучила тебя говорить только самое важное. “Lady sings the blues” – несется с катушек вслед за тобой. Эта песня контрапунктом-рефреном преследует всю твою речь, все твои откровения.
“Lady sings the blues, nothing more…”
Билли Холидей – мое чудо света.
Леди поет блюз. Ничего более. Леди поет блюз, потому что ей плохо. Я говорю вам: она знала мужчину. Я говорю вам: она чувствовала боль. И теперь она уже никогда не будет петь Ничего, кроме блюза. Как бы ты ни просил…
– примерно так, если передать вкратце.
– О чем ты сейчас думаешь? – вдруг прервав поток моих мыслей и песню божественной Холидей, спросила она.
Спросила, потому что не знала, не понимала языка мужских жестов.
Я промолчал.
– Что ты обо мне думаешь? – продолжала настаивать она, исправив вопрос на тот, что действительно ее интересует. И почему все женщины рано или поздно задают этот дурацкий вопрос?
– Ты хорошая, – сказал я, не зная, что еще ответить. – Ты просто классная и падшая.
– Не говори так.
А я трус, я подлец, как и все мужчины. Я бежал от любви и нежности к проституткам, к тысячам других женщин. Ведь мужчины подсознательно выбирают тех, кто их не любит, – чтобы потом не чувствовать себя подлецами.
Так я подумал, а сказал, что я, при любом раскладе, хуже ее и что нам пора выкарабкиваться.
И я начал выкарабкиваться, высвобождая свою затекшую и превратившуюся в бревно руку из-под острого подбородка – “подожди-ка”.
Так я начал выкарабкиваться один. А тебя пока побоку. За борт.
“No more lovers” – “Никаких больше любовников”. “That's why I'm lonesome” – “Вот почему я одинок” – блюз Биг Боя Крадапа. Вой большого мальчика – тому подтверждение.
Извини, но женщине не место на корабле одинокого морского волка, что пока безрезультатно ищет свою пристань. Возможно, из-за неразборчивых связей.
Извини, я ничего не могу поделать, решаю я для себя, раз уж я “сорвался с якоря”. Разве только – залечь на дно. И лучше за меня не цепляться. Не ложиться на мою ключицу подбородком, щекой – “подожди-ка”, – я освобождаюсь от твоей тяжести. Не касаться постоянно меня губами. Не цепляться за меня, как скобками, своими губами. “Unchain my heart” – “Освободи от цепей моё сердце” Рэя Чарльза и тут же “Born to lose” – “Рожденный
– Лучше на меня не полагаться, я пойду ко дну один, я беру этот грех на себя, – шепчу я, не понимая к чему. – Ведь грех всегда на том, кто первый решает расстаться. Ты не падшая, ты классная, ты просто ангел. “You're gonna miss me when I'm gone” – “Ты будешь скучать по мне, когда я уйду”, – Мадди Вотерс, исполнитель блюзов. “И не говори о своей любви” – “And don’t say about your love”.
Высвободившись, я медленно поворачиваюсь набок, кренюсь, словно черпнувшее изрядной порции пенной волны судно, – все круче и круче влево, – и вот я, перевернувшись, уже иду вниз лицом, погружаюсь на самое дно, в мягкий ил подушки. Зарываюсь ребрами и ключицами в хрустящий песок матраса, словно скелет изъеденной кистеперой рыбы, словно остов гигантского корабля или синего кита.
“Ghost of yesterday” – “Призрак вчерашнего” и “Trav'lin all alone” – “Путешествуя в одиночестве” Билли Холидей.
А ты все еще говоришь, говоришь о второй любви, об одном проценте, который ты увидела в старике от первого матроса, и попыталась зацепиться. А я чувствую, как мое сознание и веки тяжелеют, погружаясь в бытие сна… До моего мозга, как до моллюска в закрытой раковине, доходит только один процент из всего сказанного тобой. Потому что уже утро. И твои слова сливаются с гулом портового колокола – значит, точно утро.
Светает, легкий воздушно-морской оттенок голубого и серого проникает в комнату. И еще рыжие медузы-всполохи зарницы слепящим набатом солнца врезаются в шторы…
В дреме я словно нахожусь на мостке между реальностью и сном. На длинном, длиннющем и узком, оттого что длинный. И вижу яркое-яркое солнце, выползающее из-за горизонта. И тебя, длинноногую, хрупкую. Стоящую на самом краю на каблуках. С копной рыжих волос, растрепавшихся на ветру. “The sun gonna shine in my door some day” – “Солнце будет светить в мою дверь однажды” – все того же Бига Билли Бронзи.
Мост вантовый, подвешенный, напоминающий трап между пирсом и кораблем, и еще от отсвета твоих волос – золотой Сан-Францискский. И я вижу, как ты срываешься с этого моста или бросаешься в Золотой залив. И уходишь вниз под воду, светясь копной волос, стремительно, словно торпеда, поражающая корабль в самое сердце. Словно падающая звезда – самое время загадывать желание…
Наверное, уже не утро, а вечер. Наверное, я проспал весь день. Или в полудреме вижу первые видения, в которых ее рассказ и твоя смерть смешались, переплелись, слились в единое целое.
Есть такое мнение, что человек после смерти видит мир призрачно, словно из-под рябящих волн. А я, словно со дна морского, наблюдаю за тобой. Я вижу, как ты ходишь своей нереальной походкой по комнате. Такой странной, невесомой, словно по воде, по глади морской, – ходишь и собираешь разбросанные по полу вещи: жемчужные раковины лифчика, колготки-кораллы красновато-телесного оттенка.