Курбан-роман
Шрифт:
Но с каждой новой волной аккордов мне все очевиднее, что в зале только двое. И нет пьяных, грубых лиц и осовевших, похотливых глаз. Ты и я. Я и ты.
– Я не сплю с мужчинами, которых не люблю, – подшептывают твои губы в унисон разлитию праздника в баре, этому вселенскому потопу. И я, в свою очередь, уже тоже не могу успокоиться, хотя внешне изображаю равнодушие, я заведен, как и все, творящейся вакханалией, я все думаю и думаю о тех мужчинах, не могу заставить себя не думать, когда счастье, кажется, так рядом. Думаю о пяти – десяти мужчинах и десяти – двадцати лапах, что, если умножить на два, прикасались
Как можешь ты со своим чудесным тембром так плавно говорить и так мило улыбаться, как может негритянка-проститутка петь такие замечательные слова: “Я не сплю с теми, кого не люблю”? И сам же себе отвечал: “Это все обман, это все игра”. И уже придумывал, в какую бы игру сыграть с тобой, чтобы не походить на всех этих мужчин, чтобы не походить ни на тех, с кем ты не спишь, ни на тех, кого ты не любишь. А третьего не дано…
Что такое “играть с женщиной”? Возможно ли и нужно ли это сейчас? А может, наплевать на все условности и просто прикоснуться к твоим пухлым приоткрытым устам? Поцеловать нежно твою сверкающую помаду, как целуют лунную дорожку на море дельфины…
Сыграть “Take five” Дэйва Брубека. На губах, как на трубе. На шее, как на виолончели. На ушных раковинах, как на тромбоне. На позвонках, как на рояле. На лопатках, как на ударных. Легкий джазовый массаж. Классический эротический квинтет. Take five – возьми пятерых сразу.
Когда все со всеми сразу, когда в разговор одновременно вступают все от пяти до десяти мужчин. И все пытаются тебя соблазнить. А потом долгим эхом памяти вновь и вновь возвращаются в твою головку.
Но, прикоснувшись устами к устам, я уже не смогу с тобой играть долго, не смогу долго сдерживаться, разве что взять последний аккорд. Ведь поцелуй и есть последний аккорд признания. Оглушить, вскружить голову, выдуть на мгновение всех из твоей памяти. Потому что у меня слабое дыхание, и начинает быстро кружиться голова, и я сбиваюсь с ритма, когда ныряю в океан твоих глаз и волос. Целую спонтанно.
Мгновение, которое длится вечность. Не я первый, не я последний. А твое дыхание и ритм твоего сердца для меня неприемлемы. Ведь так, поверь, не хочется подстраиваться, не хочется быть семидесятым меридианом. И пятой параллелью. Всего лишь точкой в твоей жизни, в твоей судьбе, в твоем сладостном путешествии по волнам. Маленькой точкой на спине, до которой дотрагиваются – и взрыв. Точкой, которая ничего не значит.
Проход Кардива. Твоя последняя бабская надежда на любовь. “Indian summer” – “Индейское лето”, “Cantalope Island” – “Остров Канталуп”, “Brazilian love affair” – “Бразильское любовное приключение”, “Night in Tunisia” – “Ночь в Тунисе”, “Stomping at the Savoy” – “Топчась в Савойе”, “Stars fell on Alabama” – “Звезды падают на Алабаму”.
Точка. Я резко отстраняюсь. Такова уж ваша доля, таково уж наше предназначение. В смущении в возникшей паузе неопределенности передвигаю по столу кусочки шоколада, словно играя в пятнашки, заново и заново создаю комбинацию. Словно подбираю код со всеми возможными вариациями отношений мужчина – женщина…
Пять – десять мужчин. Пятнадцать. Эта игра неисчерпаема, как шахматы. И в конечном итоге никто никому не нужен. В этом-то вся и проблема. И стоит ли начинать?
Откуда
И, как подтверждение тому, как знак, к нашему столу подплывает привлекательная официантка. Майя-Вера – в темноте не разобрать. Она то наклоняется, то поднимается. Она в предвкушении и с надеждой ловит каждое слово заказа. Она на все готова за один обнадеживающий взгляд и еще за деньги.
А вон мимо скользит, как мягкая, гладкая волна прилива, другая Вера-Майя. На гребешках этой волны – на ее вытянутых руках – завитушки пивной пены в стеклянной таре для матросов со стеклянными глазами. И эти огромные, как бочки, кружки вместе с накрахмаленными кружевными фартучком, воротником-нагрудником и диадемой, похожими на закуску из морских гребешков, вызывают у собравшихся матросов прилив отменного аппетита.
Скумбрии, крабы, кальмары, осьминоги, креветки, мидии под соусом бешамель. Морской коктейль для морских волков. Все, что угодно душе, и даже морской язык на заплетающиеся языки.
Ты в ответ ревниво отводишь глаза, будто с любопытством вглядываясь сквозь табачный дым и чад, сквозь искусственный туман, в горящие маяки сигарет, в пьяные глаза моряков за соседним столиком, уже обнявшихся и распевающих гимны. Да и мужчин, если покопаться, не меньше, чем женщин, особенно если они орут всем скопом.
– Сигареты – шоколад – лимон – кофе – вино, – заказываю я. Стандартный джентльменский набор. – Да и лимон порезать по меридианам и параллелям.
Сигареты “LM”. Длинная затяжка, короткий выдох. Точка-тире, точка-тире. Азбука Морзе, сигналы SOS о помощи. Я сейчас, после известия о смерти ML, только и способен давать сигналы SOS. В замешательстве, в панике, в хаосе, хоть сердцем, хоть дыханием. Аритмия. “LM” бесповоротно дотлевает до конца.
Но в каком бы разобранном состоянии я ни был, хочется, чтобы ты меня запомнила, именно меня. Ведь я боец до мозга костей и мне хочется самому вести игру, подарить тебе новую трактовку извечной композиции “Мужчина и женщина”. Подарить новые перспективы, раздвинуть границы реальности. Дать надежды. А потому я протягиваю руку и нежно касаюсь твоих волос, провожу пальцами по волосам от макушки к уху и слегка сжимаю несколько раз мочку уха, давая понять, что игра уже началась, ведь любая тактильная близость, даже малейшая – это прелюдия эротической композиции.
А другой рукой в это время под столом сжимаю три твоих нервных пальца, словно тот контрабасист, что стоит на сцене в тени женщины-ночи, где музыка подобна электрическим разрядам молний!
– Милая, нам надо выкарабкиваться, – шепчу я тебе, – и выкарабкиваться вместе.
Ты в ответ ухватилась за меня губами, как за ту соломинку, – опять поцелуй, – ведь в случае чего всегда все можно свалить на мужчин. И можно всегда начать сначала – играть на соломинке в баре, дразня первого встречного. И я вдруг понял, когда мы поднимались по крутой лестнице из прокуренного, задымленного помещения, какие надежды ты питаешь, и что тебе нужен вовсе не я… Облупленная штукатурка, гранитные столешницы, как куски плит, на которых финками нацарапаны эпитафии тысячам разбойников с морской дороги, обкрадывающих женщин до последней нитки. И мне стало плохо от того, что я тоже уподобляюсь этим скотам.