Курдский князь
Шрифт:
Габиба молча выслушала речь старика, попросила его подождать, немного, вышла из комнаты, и вскоре воротилась с письмом в руках.
— Почтенный старец, — сказала она курдскому первосвященнику, в присутствии Мехмета: — это письмо объяснит отцу, почему я не могу немедленно к нему возвратиться. Вы приняли в моей судьбе такое живое участие, что я сообщу и вам причины, которые удерживают меня здесь, а вы, по доброте своей, потрудитесь сообщить об них посланному моего отца. Я жила два года под кровом Мехмет-бея; он поступал со мною так хорошо, как я только могла ожидать от человека его веры и его племени. Он сделал для меня все, что мог, назвав меня своею законною женою. Я однако не считаю его своим мужем; это было бы противно моей религии; но я была бы очень неблагодарна, если б не считала его своим благодетелем. Вы знаете его положение, и какие его здесь окружают опасности. Покуда судьба его не будет решена — и я надеюсь, что нам не придется долго ждать, — я с ним не расстанусь. Пусть мой отец успокоится: я остаюсь не с господином и не с любовником, а с другом, которому нужны помощь, сочувствие, подпора бескорыстной дружбы. Отец одобрит мое поведение, и я чувствую по спокойствию моей души, что Бог меня не осудит.
— Габиба! — воскликнул Мехмет, не веря своим ушам.
— Ни слова более! — сказала Габиба повелительным тоном. — Не уговаривай,
Затем Габиба стала расспрашивать о намерениях правительства относительно Мехмета. Курдский шейх, видя, что она решилась остаться в Константинополе до развязки приключений бея, поспешил сообщить ей все подробности, относящиеся до этого дела. Султан и главные министры были расположены к милосердию и имели в виду удержать бея в столице на неопределенное время, назначить ему приличное содержание и предоставить ему в пользование дворец, в котором он жил, со всем, что в нем находилось, с мебелью, лошадьми и слугами, которые впрочем большею частью были шпионы или переодетые солдаты. Другие министры, также как и некоторые члены императорского семейства, настаивали на том, чтобы его наказали построже. Допуская, что публичная казнь произвела бы неблагоприятное действие на курдское племя, они с другой стороны опасались, чтобы подобная снисходительность не повела к дурным толкам и не послужила поощрением к новым бунтам. И в самом деле, если Мехмет-бей, человек, постоянно действовавший вопреки закону, производивший в пустыне и по дорогам разбои, если такой человек вместо наказаний получал прекрасный дом и богатое содержание, — не дало ли бы это повода всякому разбойнику хвастаться своими преступлениями и требовать за них награды? Министры, расположенные к снисходительности, продолжал шейх, слегка поколебались от этих доводов, и спросили у людей другой партии, какую меру они присоветуют, если им кажутся опасны и безусловная строгость, и крайняя снисходительность. Враги Мехмета отвечали, что существует много средств на то, чтобы удержать его в Константинополе, например, обещание благоприятной развязки дела, пока не представится случай отделаться от него незаметным образом, без шума. В поддержание этого предложения было приведено много прекрасных примеров из истории Оттоманской империи. Но совет отверг с негодованием такие средства: тем заседание и кончилось. Таково было положение дел по словам духовного главы курдов. Он в подробности исчислил всех друзей и врагов Мехмета, советуя ему безусловно доверять первым и ни на полслова не верить вторым. Он также указал ему на некоторые необходимые хлопоты по его делу, и умолял его не пытаться бежать, не слушать советов возмутителей, и полагать всю свою надежду на султана и на великого визиря. Потом он удалился, обещая часто навещать пленного и доводить до его сведения все, что он узнает об его судьбе.
Другие важные лица последовали примеру этой духовной особы, и вскоре комната Мехмета стала походить на кабинет министра.
В Европе, такие съезды были бы добрым признаком для обвиненного, но на Востоке — дело другое. Хотя в немилости и в плену, Мехмет все-таки был бей, был начальник своего племени, одним словом важная особа, и отдавать ему должные почести казалось таким же естественным делом, как греться у огня в холодную погоду. Самое подозрительное правительство не нашло бы излишним такое усердие, и нередко роковой шнурок заставал свою жертву, окруженною многочисленным двором, который присутствовал при казни.
Впрочем, не все посетители Мехмета вели одинаковые речи. Одни говорили то же, что и курдский шейх; другие тщательно избегали политических разговоров; третьи кричали против правительства и подавали Мехмету много дурных советов. Между лицами, приставленными к особе Мехмета, находился церемониймейстер, который предписывал ему необходимые визиты и вообще все действия, которых требовал этикет. Мехмет очень хорошо знал, что под предлогом придворного церемониала, ему отдавались приказания, которым нельзя было не повиноваться. Поэтому, когда Гуссейн-эфенди намекнул ему, что великий визирь конечно с особенным удовольствием примет его посещение, Мехмет поспешил отправиться в сопровождении своего гофмейстера, во дворец Решид-паши. Его свита отличалась многочисленностью и роскошью костюмов, хотя и состояла из переодетой стражи. Прибыв во дворец визиря, Мехмет тотчас был принят его светлостью, который даже вышел к нему навстречу до первой ступеньки лестницы. Все посещение прошло в обоюдных любезностях. Визирь выразил свое удовольствие, что такой знаменитый гость наконец пожаловал в столицу, и свое давнишнее желание с ним лично познакомиться. Он с особенною заботливостью расспрашивал, удобно ли приготовленное для него помещение, извинялся, что не мог отвести ему лучшего дома, и просил Мехмета передавать ему все свои желания, вперед обязуясь исполнять их. Мехмет с своей стороны рассыпался в выражениях признательности за сделанный ему прием, так что не предупрежденный зритель никак бы не догадался, что этот разговор происходит между преступником и его судьею. Мехмет, по внушениям своего гофмейстера, выразил желание бить челом султану, и визирь уверил его в своей готовности довести это желание до сведения монарха и выразил надежду, что ответ будет благоприятный. По незаметному знаку визиря, также незаметно повторенному гофмейстером, Мехмет встал.
Несмотря на этот прием, который европеец почел бы счастливым предзнаменованием, курдский князь приближался к концу своего бурного поприща, и я в немногих словах окончу мой рассказ. Но прежде всего я прошу заметить, что рассказ этот не вымысел. Все, что я рассказала о курдах и об их князе, слышала я от жителей страны, подверженной их набегам. Я лично была знакома с Мехмет-беем, и получила от него обещание, что мои стада не будут тронуты его шайкою, в то время как все окрестности будут преданы грабежу. Несколько месяцев спустя я узнала, что Мехмет схвачен и что он умер. От чего? не сумели мне сказать. Погиб ли он от той безмерной печали, которую англичане называют broken-heart? Не знаю. Достоверно лишь то, что до восшествия на престол султана Абдул-Меджида, захваченные в плен бунтовщики часто кончали таким образом. Но возвратимся к нашему рассказу.
Я была в Константинополе, когда туда прибыли Мехмет и Габиба; курдский шейх, с которым я познакомилась по случаю поручения этой последней, известил меня об их приезде и о том, что Габиба с удовольствием примет меня у себя. Это приглашение в покровительственном тоне удивило бы меня в Европе, но я довольно хорошо знала Восток и могла догадаться, что почтенный шейх передал мне по-своему слова Габибы. Я отправилась во дворец, где поместили Мехмета, и нашла там Габибу, окруженную множеством невольниц всех цветов. Их скучные лица ясно доказывали, что
Я спросила ее о ее намерениях относительно будущего.
— Я пойду в монастырь, как только получу на это позволение от отца. Но я не знаю, сколько времени пройдет еще до моего соединения с семейством. Покуда, я должна остаться с беем.
Я долго оставалась с Габибой, тщетно стараясь ее утешить. Опасность, угрожавшая Мехмет-бею, не давала ей ни минуты покоя, и еще больше терзали ее заботы другого рода. Зная характер бея, она не смела надеяться, чтобы он раскаялся в своей прежней жизни. «Он добр, — говорила она, — он великодушен, чувствителен, правдив, но понятия о Боге, о бессмертии души, о наказаниях и наградах вечной жизни, совершенно чужды его уму. Итак, я расстанусь с ним навеки, и эта ужасная мысль отнимает у меня всякую надежду, колеблет во мне веру в милосердие Божие, заглушает во мне любовь к Создателю».
Она поблагодарила меня за мое сердечное участие в ее горе просила меня навещать ее почаще, и насилу отпустила меня от себя. Я действительно часто посещала ее, и хотя она не предавалась более при мне порывам отчаянья, я ясно видела, что ее бедное сердце все еще находится во мраке, что перед нею еще не блеснул луч надежды.
Несколько дней прошло после приезда бея в Константинополь, и только турок, посвященный во все тайны восточной политики, мог бы угадать непримиримую вражду, скрывавшуюся под видом утонченных любезностей, которыми его осыпали. Все знали, что Мехмет просил аудиенции у султана. Мусульмане-фанатики, считающие всякого бунтовщика недостойным прощения, с нетерпением ожидали ответа монарха. Зная характер султана, они боялись, чтобы он еще раз не поступил по внушениям сердца, вопреки восточным предрассудкам. Они не ошиблись в своих опасениях, и вскоре все узнали, что султан, по ходатайству Решид-паши, соглашается принять Мехмета. Один важный сановник, гордившийся своим влиянием на султана, попробовал было помешать этой аудиенции. Он явился во дворец во время совета, и со встревоженным видом стал просить своего повелителя, чтобы он пресек слухи, распущенные его врагами; но повелитель преспокойно отвечал, что эти слухи справедливы. Тогда приверженец старого порядка стал умолять султана, чтобы он победил в себе излишнюю доброту сердца, приводя множество убедительных примеров тому, что никогда не удается из побежденного врага сделать верного друга, и немалое число также очень убедительных примеров тому, как легко отделаться без шума от лишнего человека. Утомленный этой длинной речью, султан вдруг встал и вышел, не сказав ни слова. Старый царедворец счел это знаком согласия. Прочие члены совета недоумевали. В сущности, султан остался при своем намерении. Мехмет был ему представлен визирем на другой день, в летнем дворце. Султан принял курдского князя чрезвычайно милостиво. Восточный этикет состоит в том, чтобы умалчивать о предмете, который нас занимает. Если вы являетесь по делу к важному лицу, сперва должны вы заговорить о посторонних предметах; можете несколько помолчать, чтоб придать вашему визиту вид более бескорыстный. Только прощаясь, имеете вы право заговорить о деле. Султан не подчинялся этим формальностям. Первое его слово к Мехмету было многозначительно и утешительно: «Мы не станем говорить о прошлом, — сказал он, — я хочу о нем забыть, и надеюсь, что ты с своей стороны не заставишь меня вспомнить о нем. С нынешнего дня я смотрю на тебя как на друга, и желаю, чтобы все это знали. Ты здесь подвергаешься опасностям, которые, надеюсь, прекратятся после этой аудиенции. Иди теперь, и помни, что от тебя зависит не иметь других врагов, кроме моих». — Глубоко тронутый, Мехмет мог только несвязными речами выразить свою благодарность султану; но по выходе из приемной, он сказал визирю: «Султан сегодня вернее покорил себе курдское племя, чем все походы его предшественников».
Габиба первая узнала о подробностях этой аудиенции. Но в то время, как он ей рассказывал о милости султана, она находилась под влиянием других вовсе неутешительных вестей. Торговка, имевшая доступ в знатные гаремы, рассказала ей, что жизнь Мехмета в опасности, что нельзя доверять некоторым важным лицам, скрывающим под видом дружбы злобные намерения. Мехмет обещался помнить этот совет. Между тем он должен был в тот же самый день отправиться на большой обед, по приглашению одного из пашей, приближенных к султану. Гофмейстер объяснил ему, что отказаться от этого приглашения значило бы обнаружить недоверчивость, которая сердечно огорчила бы самого монарха. Итак, Мехмет принял приглашение, и отправился к сановнику, несмотря ни просьбы Габибы, которую он оставил в слезах. Через несколько минут он уже сидел за столом паши, среди многочисленных гостей, с наслаждением куривших свои кальяны и хлебавших доброе вино из больших хрустальных чаш. Мехмет, под предлогом строгого соблюдения закона, отказался от вина. «В таком случае, вы отведаете воды из этого фонтана, и я буду пить с вами, это вино слишком меня горячит. Принеси чистую бутылку, и наполни ее водою у этого фонтана, — сказал он рабу, — который ему прислуживал. Мы разделим по-братски». Мехмет охотно согласился и выпил без боязни. Спустя несколько минут, он случайно взглянул в висевшее против него зеркало, и был поражен бледностью своего лица. Сперва он приписал это волнениям, испытанным в течение дня, но скоро заметил, что глаза у него налились кровью, что губы у него посинели. В то же время, Мехмет почувствовал во всем теле смертельную слабость, и понял, что он должен спешить, если хочет умереть в объятиях Габибы. Он тотчас простился с хозяином, который не удерживал его слишком настойчиво, с трудом добрался до своей арбы, и поехал домой с своим провожатым, которому не сказал ни слова во время переезда. Да и говорить тут было нечего. Габиба только взглянула на Мехмета, и все поняла. Она вскрикнула и бросилась в его объятия, но тотчас умолкла и принялась его укладывать на подушки; потом села подле него и, взяв его за руку, уже холодную как лед, спросила чуть внятным голосом: «Неужели ничем нельзя помочь?»…
Мехмет тихо покачал голевой. «Ничем, — отвечал он; — я не страдаю. Знаю этот яд. Без боли и быстро съедает он жизнь. Пришел час разлуки…».
— Нет, вскрикнула Габиба, прижимая к сердцу умирающего друга, — нет, ничто нас не разлучить! Ради Бога, ради нашей любви скажи, что и ты этому веришь!
Последовало долгое молчание. Блестящие взоры курда уже покрывались мутною тенью… он еще раз с усилием взглянул на Габибу… «Друг мой! — сказал он, — мы очень любили друг друга… мы увидимся…». И он умер.