Курьер из Гамбурга
Шрифт:
Наумов ушел бы, не дождавшись конца голосования, но ему хотелось обсудить с Бакуниным последние новости. В конце концов мастер «обелил» черный шар, но постановил, что прием нового члена в ложу будет произведен без обычной торжественности, малым составом, всех братьев не оповещать и гостей из других лож на процедуру не приглашать.
– Федор Георгиевич, как я рад, что мы встретились.
– Я тоже рад, – сдержанно, даже на вежливую улыбку не разменялся, ответствовал Бакунин, находясь все еще под впечатлением недавнего спора.
– Я нашел священника, который совершит требуемый обряд пострижения.
– Тише вы!
Наумов перешел на шепот.
– Вам не кажется, что мы должны форсировать наши действия?
– Форсировать в смысле ускорить? Но я всегда полагал, что необходимо дождаться удобного момента.
– Вот именно. И надо решить, какой момент нам более удобен. Что лучше: предпринять акцию до разгрома Пугачева или подождать, когда злодеи и воры будут полностью разгромлены.
– Судя по донесениям с Урала, пленение Пугача – вопрос месяца, а может, и того меньше.
– Месяца нам хватит. Оповестите Никиту Ивановича.
– Граф Панин сейчас очень занят. А впрочем, поступайте, как знаете. Вы боевая группа, вам и решать.
– Да уж мы решим, не беспокойтесь! – молодцевато отозвался Наумов и даже каблуками щелкнул.
– Тише, умоляю.
– Но вот незадача. Я никак не могу увидеть Шлоса. На письма он не отвечает. Мы ездили с Верновым на его квартиру, сейчас опять собираемся, но ведь не наездишься. Знаете иль нет, в Конной слободе начали возводить новые казармы – деревянные избы меняют на каменные. Из-за строительства роту Вернова перевели под Ораниенбаум. Он не может в столицу каждый день мотаться.
– А при чем здесь Вернов?
Наумов смутился.
– Я помню, что мы уговорились до времени держать предложение Пруссии в тайне, но, чтобы со Шлосом разговаривать, мне нужен переводчик. Я по-немецки ни бум-бум.
Бакунин вдруг рассмеялся, ситуация и впрямь показалась ему забавной.
– Между прочим, Шлос отлично говорит по-русски. Странно, что вы об этом не знали. А теперь разрешите откланяться. Простите, но меня ждут дела. Если возникнет надоба во мне, известите запиской. Только не пишите, какая именно надоба.
– Да уж понятно, Федор Григорьевич. Что вы со мной как с кадетом-малолеткой?
На этом и расстались. У Наумова от разговора осталось неприятное чувство. Все вроде трезво обсудили. Бакунин не принимал позу начальника, которую иногда так раздражала, был покладист, по главным пунктам согласился, и все-таки во рту осталась оскомина, словно черемухи переел. Лучше уж Бакунин был привычно высокомерен, чем покладист. В этой проклятой покладистости проглядывало явное равнодушие к делам. Надо бы обсудить это с Гриней. А может быть, ему просто показалось? После недавнего спора, коего он был невольным свидетелем, любой обалдеет. Ведь как собаки сцепились, честное слово! А за подсказку про Шлоса, спасибо. Сегодня с немцем и разберемся.
Явись он к Шлосу днем, может быть, на визит его никто бы и внимания не обратил, но Наумов предстал перед воротами каретника в двенадцатом часу ночи. Понятное дело, ворота были на запоре, капитан-поручик перебудил и хозяев, и подмастерьев, полуодетый Озеров выбежал во двор с криком: «Что? Где? Пожар, что ли?» Только одна Глафира не взволновалась, уж она-то ночью никому не может понадобиться, перевернулась на другой бок и закрыла глаза. И вдруг в дверь и голос под окном:
– Шлос, какого черта? Сейчас-то вы на месте, как я понимаю.
Только тут она узнала Наумова. Добрался-таки до нее капитан. Глафира выдержала паузу: камзол, парик, штаны, все по всем правилам. Охолонись, капитан-поручик! Видит Бог, она хотела избежать этой встречи. Глафира уже давно жалела, что связалась с Отто Вилем. Сейчас ей казалось, что поведи она себя жестко и решительно, и немец оставил бы ее в покое, а неприятное, связанное с заговором дело поручил бы кому-нибудь другому. Но в том-то и крюк, что она боялась быть с Вилем слишком самостоятельной. Она всего боялась, а потому шла у каждого на поводу. Сейчас на нее наденет хомут неистовый Андрей Иванович. И что она ему скажет? Ничего не будет говорить. И пусть сам домысливает, как хочет. Но Бакунин хорош! Спихнул, негодник, все на Наумова. А зачем ей Наумов?
Ввиду позднего часа разговор их был краток.
– Мы согласны на помощь Пруссии в святом для России деле. Когда мы сможем получить от вас деньги?
– Повремените, капитан. Первым делом я должен сообщил в Гамбург о вашем принципиальном согласии. От меня больше ничего не зависит.
– Но назовите сумму, на которую мы можем рассчитывать.
– Это не в моей компетенции. Нам остается только ждать.
Еще пара-тройка вопросов, и неукоснительный ответ: не знаю, мне это неизвестно, вам сообщат об этом со временем.
– Да времени-то не осталось! – громыхнул капитан во весь голос.
– Ничем не могу помочь.
За стеной, прижав ухо к стене, вслушивался в разговор Озеров. По счастью, он не услышал начало разговора, да и не все слова удалось разобрать. Какие-то деньги, кто-то кому-то должен большую сумму, то ли капитан Шлосу, то ли, наоборот, немец Наумову сильно задолжал.
– Я сообщу вам, капитан-поручик, когда будут новости, – важно окончила разговор Глафира.
«Ну, и черт с тобой, – думал взахлеб Наумов по дороге домой. – Нет денег сейчас, пусть. Главное, потом будут. А пока можно маменькину деревеньку в банк заложить. Да и ссуду взять никто мне не запретит. Даст денег немец, со всеми расплачусь. А дальше… победителей не судят».
А Глафира мерила шагами свою комнатенку. Теперь, очевидно, ей надо послать письмо в Гамбург. Но как не хочется! И кто бы ей объяснил, писать ли о согласии русских обычным текстом (разумеется, иносказательно) или идти по указанному Вилем адресу и искать шифровальщика.
А вообще-то, госпожа Турлина, не стоит пороть горячку. Коли вы в Пруссии были так заинтересованы в русском перевороте, то могли бы давно деньги прислать, а не кормить людей обещаниями. Когда жизнь вплотную ее припрет к стене, можно будет и свои кровные пятьсот тридцать рублей отдать. Но, пожалуй, маловато это будет для серьезного дела.