курьер.ru
Шрифт:
Дамы вышли к столу в вечерних платьях: на Патриции короткое черное платье-коктейль с открытыми плечами, доходящее до середины бедер; на Элизабет — темно-синее бархатное. Оно закрывало руки и шею, плотно обтягивало довольно большую грудь и круглый зад, и спускалось до высоких каблуков лаковых туфель.
— Тук-тук! Вот и мы. Что это ты по-испански заговорил? — с ходу атаковала Крыса.
— А что?
— Какие мы тебе сеньориты?! Я, между прочим, на три четверти француженка, хоть и из Штатов.
— А какая разница между француженками и американками? — спросил Андрей.
— Американки уже господствуют над мужчинами, француженки еще нет, — ответила Элизабет.
— Эндрю нравятся испанки, — подхватил Чен, — черненькие испанские сеньориты, загорелые и нахальные. Съел бы такую абрикосину, а, Эндрю?
— Parlez pour vouz (Говори за себя (фр.)), — с трудом вспомнив подходящее выражение, ответил Шинкарев.
— А что тут такого? И я бы съел. Sans blague (Кроме шуток (фр.)), прошу садиться! — пригласил Чен.
— Заткнулся бы ты, derriere! (Задница (фр.)) — обернулась к нему Патриция. — Француз нашелся! Будут еще всякие sales etrangers (Поганые иностранцы (фр.)) язык портить!
— А ты зачем китайский учишь? — не остался в долгу Чен.
— Может, мне по делу надо.
«Дело-то у нее — тот самый Ши-фу? Может, и не только. Надо бы выяснить про ее дела. Может, завтра?»
— Ну что, первый тост! — поднял бокал Чен. — За что пьем, Эндрю?
«За баб-с!»
— За прекрасных дам!
Мужчины выпили стоя, дамы — сидя.
— Знаете, Чен, я тоже занимаюсь тайцзи, — вступила в разговор Элизабет. — Стиль Ян, медленный. Вы можете пройти со мной таолу[13]?
«И тут тайцзи-цюань! Хотя что удивительного? Масса народа практикует тайцзи, в Штатах особенно».
— Разумеется, — вежливо ответил Чен, слегка поклонившись.
— А еще он знает жесткий цигун — «железную рубаху», — ухмыльнулась Патриция.
— Значит он железный? — кокетливо изумилась Элизабет.
— О, разумеется! Грудь железная, кулак железный. Даже дерьмо железное.
— Фу-у-у, Крыса... за столом! — пожурил ее Чен, — Проблема в том, дорогая Элизабет, что утром я уезжаю. Пройдем таолу сразу после ужина. Кстати, скоро взойдет луна, вид на море будет замечательный.
— Отлично! — согласилась Элизабет, — Тем более что я и сама завтра уезжаю, рано утром. А лунное море с этой террасы я уже видела.
«Вот это новость! Значит, завтра весь день я буду наедине с... Даже не знаю, хорошо ли это. А для Чена отъезд американки — тоже сюрприз, и, похоже, не из приятных. Впрочем, в нашем деле сюрпризов никто не любит».
— Тем лучше. Ну, за встречу! — снова поднял бокал Чен.
Все были довольно голодны, так что на некоторое время утка по-французски с трюфелями поглотила общее внимание. На столе появилась новая бутылка, еще одна — в ведерке со льдом. Наконец Патриция, свободно откинувшись на стуле и щелкнув зажигалкой, закурила тонкую темную сигарету. Сузив глаза, она вгляделась в пламя свечи, колеблющееся от тяги прохладного воздуха из приотворенного окна.
«Как кошка».
— Один раз я прикурила от свечи, — все так же, с неподвижным взглядом, заговорила Крыса, — а мама сказала, что, когда так делают, умирает ангел. Помню, было странное чувство, не стыд, а...
— Ты курила при маме? — перебила ее Элизабет.
— И даже вместе с мамой. А ты нет?
— Я стала курить довольно поздно, когда жила в лагере хиппи.
— Так ты застала хиппи?
— Наверное, это последний лагерь — в пустыне, недалеко от Эл-Эй[14]. По-моему, они и сейчас там живут. Седоволосые и седобородые, представляете? Но хиппи есть хиппи.
«Информатором, поди, работала? А может, и по-натуральному хипповала. Их видно, кто хиповал-то, — до сих пор всех любви учат. Правда, все больше «Томагавками». Вечернее платье ей не очень идет, рядом с Крысой это здорово видно. Вот той любая тряпка к лицу. Наверное, мне нужно внутренне отодвинуться от Крысы, да и вообще найти свое место в этой теплой компании. Впечатление такое, что я плыву. А надо бы стоять».
Шампанское размягчило голову; откинувшись на стуле и покручивая пальцами бокал, Андрей смотрел в темное окно.
— Твори любовь, а не войну, — напомнила Патриция лозунг «детей-цветов». — А мы что творим?
— То и другое, — заявил Чен. — Лично я на войне, как в любви. А в любви, как на войне.
— Война ужасна, — передернула плечами Элизабет.
— Не более чем любовь, — возразил Чен.
— Это звучит цинично, вам не кажется?
— Тогда скажем иначе, — парировал китаец. — Не менее чем любовь.
— А вы, Эндрю, все молчите, — обратилась к Андрею Патриция, словно почувствовав что-то. — Кстати, вы курите?
— Нет.
— Неужели не пробовали?
— Пробовал, конечно, но, в общем, нет.
— Что пробовал, травку? — снова встрял Чен. — Колеса, снежок?
— Шел бы ты...
Вот от этой заразы Шинкарев старался держаться подальше. Во Вьетнаме, было дело, пробовал жевать насвай. Пока сидел в притоне, расположенном на окраине Сайгона, не чувствовал ничего, никакого эффекта. Вышел на улицу — тоже ничего, голова легкая, совершенно трезвая. Вот только земля почему-то поднялась и прыгнула на него. В последний момент Шинкарев оттолкнул землю руками, однако нос все же расквасил о выщербленный сайгонский асфальт. Это ему совсем не понравилось, так что больше насвая он не жевал.
— Ты же был на войне, — заметила Патриция. Тон она сменила с легкостью и в точно рассчитанный момент.
— Даже на нескольких, хотя и недолго, — уточнил Андрей. — Поэтому у меня довольно большой алкогольный опыт.
— Это неизбежный опыт?
— Пожалуй, да. На войне без этого нельзя. Не получается. Но алкоголь... определенную свободу он дает, не спорю, но в то же время убивает тонкое ощущение жизни, какой-то пульс реальности... Я не знаю, как сказать. У меня друг — художник, так он пытался рисовать пьяным. Говорит, ничего интересного не выходит — наутро смотреть противно.