Курляндский бес

Плещеева Дарья

Ивашка наблюдал за подозрительным гостем, готовый в любую минуту выскочить и повиснуть у него на плечах. Одновременно он прислушивался – не бродит ли в кустах товарищ моряка.

Там сперва было тихо, потом зашебуршало. Ивашка резко повернулся, и тут птичий голос явственно и протяжно выговорил «кхе-ек, кхе-ек, кхе-ек…»

Крик был известный – так кричат, забеспокоившись, кречеты. А поскольку дикие соколы в этих краях не водились, за привезенными же смотрели очень строго, «кхе-ек, кхе-ек» было тайным знаком, который сокольник подавал

человеку знающему. То бишь приближался Тришка.

– Пьяк-пьяк-пьяк! – отрывисто выкрикнул Ивашка по-сапсаньи, чтобы приятель шел на голос. И очень скоро Тришка легко хлопнул его по плечу. Ивашка обернулся.

– Да ты целую рать привел.

За Тришкой в кустах виднелись еще три головы в приметных русских шапках. Не зная, какой беды ожидать, сокольник привел своего товарища, также сокольника – Власа Лабутина, а также своего и Власова помощников, сокольничих поддатней Микишку и Терешку.

– Что он? – спросил Тришка.

– Совсем близко подобрался, – ответил Ивашка. – Прикидывается, будто бабу зовет, а сам к шатрам – шасть!

– Ан нет, не прикидывается, – взволнованно зашептал Тришка. – Гляди, гляди…

Моряк забрел по щиколотку в воду и что-то там, в реке, разглядывал.

– Никак утопленница? Спаси и оборони, – Ивашка вдругорядь перекрестился. – Гонял, гонял, в воду загнал, а она возьми да потони?.. Ой, дура-а-а…

– Может, еще жива? Откачать можно? – предположил Тришка. – Ну-ка и мы глянем на ту бабу…

– Он, видать, моряк, а моряки в утопленниках разбираются. Коли не тащит из воды, стало, померла…

– Изабелла, Изабелла, моя голубка, моя птичка, – сказал моряк на чистом голландском языке и распахнул руки, словно бы для объятия. И это уже было понятно.

– Жива… – выдохнул Ивашка.

– По уши в воде сидит, что ли? – удивился Влас.

– Бес ее знает, бабы на все горазды. Птичкой, вишь, назвал…

Моряк вышел на берег, огляделся, нашел островок чистой травы, сел и стянул сперва сапоги, а потом и чулки. Поддернув штаны повыше, он опять полез в темную воду, приговаривая на неизвестном языке ласково и даже просительно.

– Сейчас за косу вытащит, – предсказал Тришка. – Зря мы переполох подняли.

– А коли не зря?

Моряк, раскинув руки, как человек, переходящий ручей по бревнышку, брел по колено в воде, обходя прибитые к берегу осклизлые бревна. Их там было с полдюжины, да еще коряга-выворотень, приплывшая от подмытого где-то в верховьях берега, и все это, сбившись в кучу, громоздилось на расстоянии сажени от узкой полосы мелководья. К этой куче моряк подошел очень осторожно и вновь принялся звать, уже совсем жалостно.

– Баба, видать, с той стороны за бревно уцепилась, – догадался Тришка. – Там уже, поди, глубина, дна не достать. Господи Иисусе, что это он творит?

Подозрительный моряк ни с того ни с сего взялся разгребать кучу почерневшей древесины. Он двумя руками вытянул тонкое бревнышко и пустил его по течению. А другое, толстое и довольно

длинное, стал выволакивать на берег, но как выволакивать – бережно, с ласковыми словами, словно бы это бревно было живым человеком.

– Башкой скорбен, что ли? – спросил Ивашка. И тут босая нога моряка на что-то незримое напоролась. Он дернулся, покачнулся, шлепнулся на зад и, сидя по пояс в воде, хрипло заорал по-голландски:

– Стой! Изабелла! Стой, проклятая тварь!

Это Ивашке уже было почти понятно – хотя слова «проклятый» он по-голландски еще не знал.

– Терешка, Микишка, сымайте штаны, бегите, поглядите! – велел он сокольничим поддатням. Но они от волнения не послушались – а забежали в воду прямо в портах чуть не по пояс.

Казалось бы, что страшного в воде, в сажени от берега? Разве что наступишь на острый камень или метнется в лицо шустрая стрекоза, кусаться и царапаться некому. Однако парни заорали так, словно бы сам водяной вцепился им в пятки. При этом оба разом то ли в яму ступили, то ли упали, потеряв при этом шапки, – из воды торчали только два затылка, белобрысый и рыжий.

Моряк еще до того обернулся и, держа бревно одной рукой, другой махал на парней, словно бы отгоняя. Услышав же их вопли, он заорал и сам, на сей раз, кажется, по-голландски.

– Выручать надо, а то он за свою бабу их сейчас со свету сживет, – быстро сказал Ивашка.

Тришка первым сорвался и побежал к реке. Ивашка – следом, придерживая свою никчемную саблю.

Толмач Посольского приказа и сокольник ко многому были готовы – к распухшему лицу утопленницы, к ругани, к кулачной стычке, к явлению голой мокрой бабы тоже были готовы, желательно – без рубахи. Но то, что они увидели, сперва лишило их дара речи.

– Ахти мне… – без голоса прошептал Ивашка и, неожиданно для себя самого, выхватил саблю, стал крестить воздух перед собой, приговаривая: – А ну, прочь пошла, прочь пошла!

– Баба-а?! – ошалев, заорал перепуганный Тришка. – Это тебе – баба?! Сам спи с такой бабой! Да чтоб у тебя других вовек не водилось!

Пятясь, он споткнулся о Микишку и тоже сел в воду. Теперь торчали уже три головы – и мимо Тришкиной в опасной близости пролетело острие сабли.

– Уймись, дурак! – Тришка не придумал ничего лучше, как брызнуть в Ивашкино лицо водой. Тут и оказалось, что доблестный вояка от ужаса зажмурился.

Очередной вопль огласил протоку, моряк заорал уже во всю глотку, и лишь виновница переполоха была совершенно спокойна и нежилась на жарком летнем солнышке.

При иных обстоятельствах ее можно было бы назвать красавицей, похвалить за миролюбивый нрав. Но сейчас – разве что проклясть последними словами, самыми гнилыми, какие только есть в русском языке. Потому что это была огромная, двух саженей в длину, пятнистая змея, свернувшаяся на бревне и разве что чуть приподнявшая точеную головку, чересчур маленькую для тела толщиной чуть ли не в мужское бедро.