Курочка Ряба, или Золотое знамение
Шрифт:
Постанывая, Игнат Трофимыч справился со сложным иностранным замком на двери и боком, боком, сошел по крыльцу на землю. Нутро рвалось наружу, и он удерживал его в себе из последних сил. Какой-то шорох послышался в огороде неподалеку, но слух Игната Трофимыча, уловив его, оставил услышанное без внимания. Дойти бы, сжимая ягодицы, думал он об одном, и ни на что другое его внимания не оставалось.
Нужник уже был рядом, уже черная высокая тень его на чуть посветлевшем небе сделалась отчетлива, когда Игнат Трофимыч снова услышал какой-то негромкий шорох, треск, и вслед за тем что-то обрушилось на него сбоку, свалило на землю, распластало на ней,
— Ты какие, падло, яйца продал? — прохрипел ему в лицо светлоусый.
— Что вы, ребята… что… — Прорезавшийся голос Игната Трофимыча был сипл и брызгуч — будто заговорил отключенный от сети водопроводный кран. — Видели, какие… смотрели…
— Почему они, сволочь, простыми вдруг оказались? — Это уже спросил смолоусый, и куда девалась его обычная ласковость, прошипел он, а не спросил, — и, прошипев, взял Игната Трофимыча за редкий лесок его волос на темени и дернул с силой. — Ну, отвечай, сволочь, или живым не встанешь!
— А-а… — просипел полый водопроводный кран внутри Игната Трофимыча от вспыхнувшей боли. — Золотые, ребята, золотые, какие еще… — смог он выдавить из себя.
— Почему они, падло, простыми оказались, тебя вот о чем спрашивают! — хрипанул ему в лицо светлоусый, страшно надавливая одновременно ножом.
— Не знаю, ребята… не знаю… — выдохнул Игнат Трофимыч и вдруг почувствовал, что стиснувший все его тело спазм разжался в одно мгновение, исчез, и сам он, вслед этому исчезнувшему спазму, тоже стал исчезать, проваливаться куда-то — стал умирать, вот что; а уходила из него жизнь через живот — судорожными, резкими толчками…
— Фу, ё-моё! — первым откачнулся от замершего в неподвижности Игната Трофимыча смолоусый. — Да он обосрался!
Долгий тяжелый звук трубно вырвался из потерявшего сознание Игната Трофимыча.
Светлоусый, сверкнув финкой, вскочил на ноги и пнул Игната Трофимыча в бок.
— У, падло! — проревел он. — У, дерьма кусок!
Звонко щелкнуло в ночи что-то металлическое, и, обрывая рев светлоусого, прорезал рассветные сумерки резкий голос:
— Стой, кто идет?!
Это оператиивник из курятника, давно уже смущавшийся непонятным шумом и невнятными голосами поблизости, не выдержал больше своего заточения и с пистолетом наизготовку, отщелкнув замок, вывалился наружу.
— Стой, стрелять буду! — закричал он, увидев смутные силуэты в задней части двора.
Силуэты ответили ему топотом ног, треском рухнувшего прясла, хрустом ломаемых смородиновых кустов, и, выбросив пистолет перед собой на вытянутых руках, молодой человек выстрелил им вслед.
Грохот многих ботинок раздался на крыльце. Но молодой человек, не дожидаясь поддержки, выстрелил еще раз, и еще, и рассветные сумерки огласились жутким, истошным воплем, от которого проснулись во всей ближайшей округе и те, кто еще не проснулся от звуков выстрелов, и со смачным тяжелым стуком упало на землю человеческое тело.
Глава девятая
1
Ну, вот и все, подходит к концу мой рассказ о событиях, имевших место некоторое время назад в нашем городе. Грустно и печально мне — нет слов, чтобы передать как. Посулила, кажется, жизнь праздник, брызнула веселым фейерверком, осветила небо над головой
А закончилась случившаяся история, как часто заканчиваются всякие истории, в суде. Потому как в ту достопамятную ночь, вскоре, как Игнат Трофимыч пришел в себя после обморока, был он взят под арест, познав на склоне дней всю радость и прелесть тюремного затворничества, и был обвинен не в чем ином, как в хищении государственного имущества в особо крупных размерах.
Никогда прежде за всю прожитую жизнь не случалось Игнату Тро-фимычу бывать в суде, только в кинофильмах и видел судебные эти заседания, не представлял даже толком, как они там проходят, и вот выпал жребий: испытать все собственной шкурой.
— Давай! — сказал ему один из двух конвоиров, что вели его каким-то длинным полутемным коридором, останавливаясь перед дверью в голой стене и открывая ее. Игнат Трофимыч, зажмурясь невольно после полупотемок коридора от яркого дневного света из окон, которому помогал электрический свет ламп под потолком, переступил порог и оказался в большой комнате, в одной части, поближе к нему, пустой, а в другой, справа от него, забитой народом.
— Ой, Господи! — услышал он в объявшей его режущей тьме плачущий голос и узнал свою старую.
— Батя! — перекрывая собой весь остальной говор, крикнул молодой мужской голос — будто скребанул ножом по стеклу: это был голос сына.
— Садись, — сказал Игнату Трофимычу голос конвоира, он сел на ощупь, оказавшись на стуле, и немного спустя, когда глаза стали привыкать к свету, увидел, что эта часть комнаты тоже не пустая, только людей в ней мало, я сидят они не на скамьях, а на стульях за столами. Один сидел прямо перед ним, спиной к нему, другой — к нему лицом, но далеко, у противоположной стены с окнами. Совсем в дальнем углу, за крошечным столом сидела пичужка с накрашенными губами, с ручкой в руках и бумагой перед собой. А за большим, длинным столом поперек комнаты, наглухо зашитым полированной фанерой, так что походил на стол президиума на каком-нибудь собрании, сидели, далеко друг от друга, сразу трое.
— Прошу тишины, суд приступает к слушанию дела! Мешающих работе суда буду удалять из зала! — раздался строгий и властный голос.
Говорил человек за этим самым президиумным столом, тот, который помещался посередине, и Игнат Трофимыч сообразил, что это и есть судья, а те, что по бокам от него — народные заседатели.
Человек, сидевший спиной к Игнату Трофимычу, обернулся, поздоровался, назвав его по имени-отчеству, и Игнат Трофимыч узнал своего защитника, приходившего к нему третьего дня для знакомства. А другой, что лицом, у окон, высчитал он, прокурор, значит.
Сам он, обратил внимание Игнат Трофимыч, находился и не в той, и не в другой части комнаты, у него было совсем особое положение: он сидел за крепким дощатым заборчиком, доходившим ему до самого подбородка, не меньше, чем по грудь, если поднимется, — словно в загоне.
Вот оно как все. Игнату Трофимычу стало даже интересно.
Однако интерес к своему необыкновенному положению довольно скоро уступил в нем место апатии. Судья, поднявшись и стоя в рост, читал что-то, написанное у него на листках, Игнат Трофимыч не слушал. Что будет, то будет, отдался он на волю судьбы. И лишь когда стали его поднимать, просить отвечать на всякие вопросы, вернулся он немного в себя, и снова стало немного даже и интересно.