Курский перевал
Шрифт:
— Расчет, стой! Напра-во! — оборвал Алешины мысли резкий голос Чалого.
Алеша взглянул на худенького горбоносого ефрейтора и безрадостно подумал: «Опять начнется: «Ать- два, ать-два! Тверже шаг! Выше голову!»
— Сейчас мы, — сбивчиво заговорил Чалый, — займемся элементами… этой самой… тактико-строевой подготовки. Это значит: перебежки и переползания по-разному — и по-пластунски, на получетвереньках, и… — окончательно сбившись, замялся Чалый. — Ну и вообще так, как надо в бою перебегать и переползать.
Смешным и нелепым казались Алеше и сам Чалый в роли командира и эти перебежки и переползания, которыми они, молодые солдаты, в запасном полку занимались чуть ли не каждый день.
— Ну, с кого начнем? — беспокойно
Алеша, забыв и смешную фигуру Чалого и его надтреснутый голос, стремительно вскочил и что было сил понесся к темневшему невдалеке кусту рябины.
— Стой, стой! — почти добежав до куста, услышал Алеша голос Чалого. — Убит, наповал убит! Назад возвращайся, снова повторим.
Ничего не понимая, Алеша понуро вернулся, лег на прежнее место впереди Гаркуши и Ашота.
По команде Чалого так же резво вскочил и еще стремительнее побежал, вкладывая в этот бег все свои силы. И опять Чалый прокричал:«Убит, убит наповал!» — и вернул Алешу в исходное положение.
— Эх, ты! Разве так перебегают? — укоризненно сказал Чалый. — Смотри, как надо.
Он резко шагнул в сторону, словно подломив ноги, плашмя рухнул на землю и сам себе скомандовал:
— Новая огневая позиция — у куста. Короткими перебежками — вперед!
Он вскочил так стремительно и, пригибаясь к земле, побежал так быстро, что Алеша даже не успел заметить, когда Чалый упал, отполз в сторону и снова побежал.
— Видал, коленца выкидывает! — одобрительно сказал Гаркуша и локтем толкнул Алешу. — А ты что же? Герой, на курсах пулеметчиков занимался!
Алеша даже не слышал язвительных слов Гаркуши. Он видел только сухопарую фигуру Чалого, его худое, изрезанное морщинами лицо. Маленьким, беспомощным, совсем ни на что не способным чувствовал он себя и все так же, не отрывая взгляда, напряженно смотрел на ефрейтора.
— Ну вот. А теперь повторим, — шумно дыша, с улыбкой проговорил Чалый и вновь положил Алешу на то самое место, откуда он бежал впервые.
«Пробегу, пробегу точно, как нужно!» — мысленно твердил Алеша. Услышав команду, вскочил, со всей силой рванулся вперед, упал на землю и, отчаянно работая руками и ногами, отполз в сторону.
— Мало, мало пробежал! — остановил его Чалый. — Такая перебежка — все одно гибель. Фашисту и целиться не надо, ты рядом совсем. Повторим-ка снова.
И опять Алеша, злясь на самого себя, бежал, падал, отползал в сторону. Перебежка оказывалась то длинной, то слишком короткой. Отползал он медленно или далеко, вскакивал неповоротливо. Чалый снова и снова возвращал его назад и приказывал повторить перебежку. Измученный душой и телом, в десятый раз вернулся Алеша к расчету. Чалый взглянул на его распаленное жаром лицо и неторопливо проговорил:
— Ну, хватит на этот раз. Смысл, кажется, понял. Бегать вроде с умом начинаешь, а не дуриком.
Теперь настала очередь Ашота. Словно нетерпеливый конь, он не мог стоять спокойно. Не дослушав команды Чалого и, видимо, не чувствуя самого себя, Ашот побежал неумело и смешно. Алеша, всей душой сочувствуя ему, не смог сдержать улыбку. Но неудачной у Ашота была только первая попытка. Возвращаясь на исходное положение, он, казалось, переродился. Почернелое лицо его налилось гневом, огромные, словно без зрачков, глаза яростно блестели, движения рук и ног были резки и отрывисты, бледные губы сжались, и ниже острых скул нервно вздрагивали мышцы.
— Ух, кавказская кровь разгулялась! — с неизменной усмешкой сказал Гаркуша. — Не подходы — зарэжу!..
— Разговоры! — оборвал Чалый.
Еще трижды бежал и возвращался Ашот, с каждым разом действуя все увереннее и спокойнее.
— Молодец! Молодец! — подбадривал его
Последним бежал Гаркуша и, к удивлению Алеши, так бежал, что Чалый еще при первой попытке одобрительно сказал:
— Сразу видно, что наслушался, как пульки над головой цвенькают!
Самодовольно улыбаясь, Гаркуша стал в строй и, опять толкнув Алешу локтем, прошептал:
— От тебе и курсы пулеметные!
Усталый и злой, боясь взглянуть на людей, возвращался Алеша с занятий. В голове складывались и мелькали десятки мыслей, ни одна из них не была радостной. Проголодавшись за полдня, он с трудом съел обед и, когда расчет вернулся в свою хату, тайком вышел на улицу.
На землю уже легли длинные тени, и в воздухе заметно похолодало. Из низины за деревней, где протекал ручеек, тянуло сыростью и прелью старых водорослей. От этого хорошо знакомого и волнующего запаха ранней весны у Алеши сладко защемило в груди. Память сразу же вернула его в родное Подмосковье, на берег Оки, где сейчас точно так же пахнет водорослями и подсушивает землю легкий морозец. Неторопливо и привольно, заливая пойменные луга и низинный лес, плывут помутневшие воды. В деревне тихо в эти часы, спокойно. Работа в колхозе закончилась, и люди расходятся по своим избам. Мать кормит корову, Костя и Сенька сидят за уроками, а Любаша, подражая им, старательно выводит каракули в своей дочерна исчерканной тетрадке. Все они дома, все спокойны, и только отец и он, Алеша, далеко-далеко от родной Оки, в чужих краях, на военной службе. Вспомнив отца, Алеша глубоко вздохнул. Скоро два года, как не виделись они. В памяти Алеши отец оставался все таким же, каким видел он его во второй день войны на вокзале в Серпухове — молчаливым, сосредоточенным, о чем- то неторопливо говорившим с залитой слезами матерью. В армии Алеша получил от отца всего лишь одно письмо. Отец ничего не писал прямо, но Алеша, читая между строк, понимал, что он тревожится не только за его жизнь, но и за его службу, за его боевые дела и страстно хочет, чтобы его старший сын был настоящим воином.
«Настоящим воином! — прошептал Алеша. — А я? Какой же я воин? Даже перебегать не умею!»
От этой мысли Алеше стало горько и тоскливо. Он присел на березовый обрубок и по-стариковски опустил голову на руки.
— О чем грустишь, Алеша? — услышал он веселый голос Саши Василькова.
— Так просто… Задумался, — вставая, пробормотал Алеша.
— Куришь? — достал Васильков вышитый разноцветным шелком бархатный кисет.
— Нет, — ответил Алеша и, сам не зная почему, решительно добавил: — А впрочем, давай закурим.
— Не стоит. Раз не приучился, то не к чему. По себе чувствую. Я-то по дурости, чтобы казаться взрослым, курить начал в сентябре сорок первого. Мне семнадцати не было тогда. Ополчение у нас в Москве собиралось. Ну и я пристал к ним.
— Трудно было вначале?
— Очень! Ну ничего же военного я делать не умел. В школе-то мы на военном деле все чапаевцами лихими представлялись да из малокалиберки щелкали. А вот винтовку, гранату настоящую и в глаза не видали. Ну, изучить оружие еще не так сложно. А вот настоящее военное дело — это целая наука. Я, как вспомню сейчас, каким был, — затягиваясь дымом, улыбнулся Саша, — так смешно станет, просто не верится. Первый раз стрельнул из винтовки, из боевой, и даже в щит не попал. Да что там стрельба! Какие-то перебежки, переползания несчастные и те были для меня настоящим бедствием. Хорошо, что у нас в отделении ребята были настоящие вояки, всему научили. А на марше — мы же тогда, ополченцы, день и ночь маршировали — просто вспомнить стыдно. Пройду километров пятнадцать — и выдохся. Ноги одеревенеют, руки, как плети, болтаются. Стиснешь зубы и только думаешь, как бы не упасть до очередного привала. А потом втянулся, и все пошло. А ты как? Трудно? — подняв на Алешу светлые, искристые глаза, тихо спросил Саша.