Куртизанка
Шрифт:
— Позвольте мне хотя бы попытаться вылечить вас до отъезда.
На шее у него вздувается жила. Щека подергивается, и под глазом начинается нервный тик. Злясь и страдая от беспомощности, он нацеливает в меня обвиняющим жестом свой указательный палец.
— Вы не понимаете, не так ли? Когда вы рядом, я становлюсь другим человеком. Я достаточно долго сходил с ума, с меня хватит. Уходите!
Его самообладание не оставляет сомнений в том, что я должна повиноваться. Поскольку терять мне нечего, я решаюсь задать ему последний вопрос:
— Месье Жан-Поль Дюбуа, я одна и полностью
Он проводит по простыне рукой с таким видом, словно ласкает любовницу, устремляет взгляд в потолок, и в глазах у него появляется мечтательное выражение. К моему удивлению, похоже, он с трудом подбирает слова, чтобы сказать мне правду.
— Симона, — начинает он, не сводя глаз с потолка, — вы — единственная женщина, которую я когда-либо желал. Вы оказались намного более ценной, чем любое из принадлежащих мне произведений искусства. Намного примечательней любого музейного экспоната. Поэтому было бы непростительной ошибкой причинить вред столь безукоризненной реликвии.
Я испытываю подлинную гордость, но к ней примешивается изрядная доля страха. Даже сейчас, когда он разговаривает со мной, наверняка в голове у него зарождается некий план.
— Но, в конце концов, главная причина, по которой я отпускаю вас, не в том. Мой сын стал настоящим джентльменом. Подобной трансформацией в нем я обязан вашему супругу. Я никогда не был никому должен и не намерен обзаводиться долгами и впредь. Это моя плата ему. А теперь уходите, пока моя болезненная привязанность к вам не превратилась в ненависть.
Глава сорок восьмая
Намибия наклоняет голову и принимается рассматривать свои ладони со сцепленными пальцами, и его вдох парит над нами, как зловещий предвестник урагана. Он совсем пал духом, и в выражении его лица кроется угроза, которую я пока не могу распознать. Он протягивает мне руку.
— Прощайте, мадам Симона. Я беру его руки в свои.
— Ты что-то хочешь сказать мне, Намибия. Почему же ты молчишь? Я уеду через час, и больше мы никогда не увидимся.
Он поднимает мой саквояж и выпрямляется с таким видом, словно все, что должно быть сказано, уже сказано и сделано и добавить ему больше нечего.
— Пойдемте, я провожу вас к экипажу.
— Хозяину повезло, что у него такой слуга, как ты. Сколько ты уже работаешь здесь?
— Много, очень много лет, мадам.
— Хозяин сказал мне, что Кир останавливался в спальне персидских монахинь.
— Да, да, много раз, так оно и было. Вы знаете его?
— Я — его жена.
Намибия отводит глаза, и на лице его появляется выражение, которое ранит меня в самое сердце.
— Но, мадам, вы и хозяин… — он запинается и умолкает, не в силах закончить свою мысль.
— Кир мертв, Намибия.
Он повернулся ко мне спиной, и плечи его бессильно поникли.
— Намибия, пожалуйста, выслушай меня. Я вовсе не предаю своего мужа. Я выполняю его последнюю волю.
Он бьется о стену головой, раз, другой. Я обнимаю его, и мои слезы падают ему на плечо.
— Кира убили, Намибия. Расскажи мне все, что ты знаешь, — настойчиво убеждаю я его.
— Какая от этого польза, мадам? Нет никакого смысла
— Скажи мне, друг мой. Я смогу постоять за себя, обещаю.
— Он хотел закрыть рудники и покончить с рабством. Но некоторые люди никогда не согласятся на это.
Я беру его за подбородок и заставляю взглянуть мне в глаза.
— Откуда тебе это известно?
— Все записано в его книге. Абсолютно все. Вы должны отдать ее нужным людям.
Появляется лучик надежды. Может быть, в конце концов я уеду отсюда не с пустыми руками.
— Какой книге?
— В Ветхом Завете, мадам. Он делал в нем записи.
Я хватаю его за руку.
— Ты уверен? Ты точно знаешь, что Кир вел записи в своей Библии?
— Да, мадам Симона. Каждый вечер и каждое утро я видел его склонившимся над своей Библией. Он писал на полях, везде, где оставалось чистое место.
Ветхий Завет, кто бы мог подумать, размышляю я, шагая вслед за Намибией по коридорам, мимо склепов, подвалов и завешенных картинами комнат. Я бы никогда не догадалась, что Кир решил доверить сведения страницам Ветхого Завета.
Я ускоряю шаг, чтобы догнать Намибию, и прохожу мимо бесценных реликвий, собранных его хозяином. Интересно, сдержит ли он свое слово или, пока я готовлюсь к отъезду, отдает распоряжение своим людям последовать за мною? Почти уткнувшись носом в спину Намибии, я спускаюсь вслед за ним по крутой лестнице в полуподвальный коридор, в обоих концах которого видны запертые двери. Сейчас мы находимся в незнакомом мне крыле дома.
— Но отсюда нельзя выйти наружу, — возражаю я.
— Отсюда можно выйти многими путями, вот только вы не найдете их самостоятельно, — еле слышно бормочет Намибия, и наши взгляды встречаются. Он указывает на дверь, из-за которой до меня доносится едва слышный рокот машин. Повернув ручку, он приоткрывает дверь, толкнув ее ногой в сандалии. Прижав палец к губам в знак молчания, он приглашает меня заглянуть внутрь.
Я приоткрываю дверь чуть шире и смотрю в щелку. В глаза мне ударяет столь яркий свет, что невольно приходится зажмуриться; ощущение такое, словно я в упор посмотрела на солнце. В высокотемпературных печах ревет пламя. Гигантские машины с какими-то устройствами, которые показались мне похожими на огромные электрические лампочки, обступили мужчины в защитных очках. Они склонились над паровыми турбинами, вращающими шлифовальный круг. Необработанные алмазы, частично освобожденные от своей свинцовой оболочки, подавались на горизонтальные ножи и разрезались с такой скоростью, что для невооруженного глаза ножи казались неподвижными. Каждый бриллиант отливает алым сиянием, подобно глазу дракона.
Аккуратно прикрываю за собой дверь.
Зачем известному опытному владельцу рудников и экспортеру взваливать на свои плечи еще и расходы и хлопоты по привлечению резчиков и гранильщиков, чтобы те обрабатывали бриллианты в его доме? И почему бриллианты шлифуются именно при таком ярком искусственном освещении? Кир никогда не рассказывал мне ни о чем подобном.
Мы с Намибией возвращаемся тем же путем, что и пришли сюда, и тишина лишь подчеркивается шумом крови в ушах.
— Что здесь происходит, Намибия?