Кусатель ворон
Шрифт:
Третьим должен был выступать мальчик с дрессированной собакой, но собака почему-то выступать отказалась, мальчик сказал, что она заболела, но я думаю, что она испугалась Пятахина, он хотел ее сожрать.
– А теперь наш небольшой концерт продолжат международные творческие силы! – объявил Жмуркин. – В нашу поездку отправились юные филологи, поэты, художники! С художников, пожалуй, и начнем! Прошу!
Дитер вышел на сцену, Гаджиев и Пятахин вытащили за ним большую доску с прикрепленным к ней ватманом. У Дитера не было ни мольберта, ни кистей, ни красок, ничего. Он дышал в ладони и прохаживался перед доской в задумчивости.
Вдруг заиграла музыка. Свиридов, «Отзвуки вальса», я узнал, у меня мать эту музыку любила, особенно под валерьянку. И вот заиграл вальс, и Дитер стал рисовать.
То есть на живопись в классическом смысле это похоже не было – Дитер замер рядом с ватманом, затем взмахнул рукой, и на бумаге появился лес. Самый натуральный, вон тот, что располагался за ручьем. Дитер взмахнул еще, и перед лесом потек сам ручей.
Затем…
Это было похоже на волшебство. А Дитер на дирижера. Он взмахивал руками, и начинало светить солнце, и по дороге катил автобус, у моста сидели рыбаки, возник и сам дом, сначала серый, а потом расцветившийся красками, над домом побежали тучи…
Три минуты, и картина была готова. Перед нами была точная, во всяком случае, издали – копия «Березовой рощи», освещенная лучами полуденного солнышка.
В зале зааплодировали. Но Дитер не собирался останавливаться, неожиданно резко он взмахнул руками, и на картине появился краб. Черный, хищный и ужасный, он медленно выползал из ручья, распространяя вокруг длинные черные клешни. Эти клешни обняли березы, погасили солнце и всосали небо, и только дом оставался невредимым, оставаясь единственным цветным пятном мира, погружающегося во мрак. Это пятно держалось дольше всех, но спрут оказался сильнее, клешни обняли дом и медленно утянули его в мрачную пучину.
И остался только мрак.
Заплакал ребенок.
– Да… – протянул кто-то.
Дитер молча удалился.
Зал молчал. Жмуркин пронзил меня пронзительным взглядом, я стерся практически в мелкодисперсную пыль. А что, я виноват, что ли? Не каждый понимает современное искусство – это всем известно, актуальная культура не с первого раза проникает в зачерствевшие сердца нового мещанства, что поделаешь, так и живем.
– Это было интересно! – воскликнул Жмуркин.
Он ловко, практически молодцевато, запрыгнул на сцену. Улыбнулся.
– Вот таково оно – современное западное искусство, – сказал Жмуркин. – Впрочем, во всем мире настроения не радужные, все чего-то ждут, ждут… Будем надеяться, что все будет в порядке.
А зал молчал. Выступление Дитера произвело впечатление. И продолжало производить – картина до сих пор висела, и все до сих пор на нее смотрели. Жмуркин понял это и развернул доску с ватманом.
– А теперь следующий номер, музыкальный. Давайте поприветствуем лауреата многочисленных международных конкурсов юных исполнителей Александру Вальтц и непревзойденного виртуоза баяниста Равиля Гаджиева!
Из-за кулис показалась Александра с волынкой и Гаджиев с табуреткой. Интересно, а на табуретке можно что-нибудь сыграть? Вот взять, натянуть на ножку струны, собрать оркестр… А что, на пиле вон играют, на подковах играют, чем табуретка не инструмент?
Но Гаджиев не стал играть на табуретке, он установил ее в центре сцены, Александра села. Жмуркин продолжал конферировать:
– К сожалению, баян у нас сломался, а на
Зал настороженно захлопал.
Александра приподнялась с табуретки и сделала книксен, книксен с волынкой – это да. Жмуркин вручил Гаджиеву микрофон и вернулся в зал. Александра набрала воздуха и стала накачивать мешок волынки. Быстро так, легкие хорошо развиты, мешок наполнился, Александра всхлипнула и стала играть.
Как-то я не знаток волынной музыки, по мне что «Исчезновение Нортумберлендского полка», что «Гибель Нортумберлендского полка», что «Был у Мэри крокодильчик» – все одна малина, тоскливо, напоминает о бескрайних просторах Шотландии, голодных, промокших под дождем пастухах, ирландских волкодавах… Впрочем, ирландские волкодавы в Ирландии.
И тут вступил Гаджиев. Не знаю – то ли он на самом деле был знаком с горловым пением, то ли это в крови у всех восточных людей, но неожиданно он действительно запел. Загудел низким протяжным гудением, угрюмым, сильным и каким-то беспощадным. Горловое пение неожиданно весьма удачно легло на волынку, и мне вдруг представился этот самый Нортумберлендский полк, увязший в песках Монголии, измученный жаждой и тропической лихорадкой, окруженный кровожадными песчаными племенами.
Это было красиво. Да, красиво, но как-то уж чересчур мрачно, от такого сочетания хотелось прыгнуть в омут, ну, лично мне, во всяком случае. Зрителям, кажется, тоже, я заметил тетеньку в соседнем ряду, она достала платок и украдкой вытирала глаза, наверное, вспоминала что-то жизненное из своего опыта.
Видимо, в этом зале была довольно неплохая акустика, поскольку музыка и пение распространялись хорошо и объемно – как-то со всех сторон, и даже снизу. Сандра дудела, Гаджиев тоже старался – дребезжал голосом и, как мне казалось, лязгал зубами.
Дремуче.
Дремуче, недаром ансамбли горлового пения набирают популярность в наши дни, особенно за рубежом. Кроме того, музыка хорошо срезонировала с предыдущим выступлением…
Из середины зала вскочила девушка и, запинаясь за ноги, кинулась прочь. Вдохновившись этим, Гаджиев стал рычать громче и демоничнее, отчего мне показалось, что в зале несколько потемнело. И стало холоднее, и запахло пылью, и нефтью, и горелым. Я почувствовал, как у меня по загривку запрыгали крупные нездоровые мурашки. Зазвенели стекла, дрогнул пол, и в раскрывшуюся форточку стало просовываться черное щупальце с белесыми влажными присосками…
Музыка оборвалась.
Я потряс головой. На сцене уже не было ни Александры, ни Гаджиева, только одинокий стул, а на нем одинокий микрофон. Остальные сидели какие-то пришибленные и испуганные, спонсоры переглядывались, а Лаура Петровна багровела. Вряд ли от ярости, скорее от непонимания.
Жмуркин выглядел каменно. Такой каменный Жмуркин, на площади где встать, ему бы понравилось.
– Молодцы! – крикнул я и ожесточенно захлопал в ладоши.
Никто не поддержал, мои аплодисменты потонули в сугубой тишине, а некоторые на меня оглянулись и уставились. Концерт продолжал погружаться в решительную необыкновенность.