Кутузов
Шрифт:
«Ты сама знаешь, что наши способы не велики, – писал Михаил Илларионович в ответ на просьбы жены о помощи. – Полячки неопасны, я же не охотник давать никому. Нельзя ли от меня попросить Кутайсова, что мне никакого положения не сделано о столовых деньгах. Ласси получал 300, а Гудович получает 600, по тому праву, что был прежде наместником. Можно бы и мне ту же милость сделать. Мне как-то неловко об этом писать...»
Да, теперь самое близкое лицо к трону – бывший брадобрей Павла, а ныне обер-шталмейстер, крещеный турчонок Кутайсов. Он вместе с петербургским генерал-губернатором Паленом и несколькими гатчинцами вершит судьбу военачальников и чиновников. Он усиливает громкие крики императора, от которых проходит по России стон и дрожь...
4
Здесь, в Вильне, Михаил Илларионович узнал о кончине Суворова.
Приходилось быть столь осторожным, что и бумаге нельзя было вверять свои мысли. Все письма вскрывались. Каждый час удача могла перемениться на опалу.
Вот и третьего дня, посреди обеда, за жарким, в дверях показалась фигура в захлестанном грязью плаще. Фельдъегерь! Это имя ныне повергало в ужас. Невольное упущение в военной службе, небрежность в предписанном этикете или принятой императором форме – все могло теперь поменять Кутузову губернаторство в Вильне на какое-нибудь тобольское или якутское. А не хотите ли и без губернаторства? На вечное жительство в дальние деревни? Ведь Михаил Илларионович оставался единственным из крупных военачальников, любимых Екатериной II, кто покамест не испытал на себе ни разу гнева государя. Были лишь мелкие недовольства, а вслед – крупные милости.
Гости за столом побледнели. Только прелестные литовки щебетали по-польски. Кутузов взял поданный конверт и постарался не подать виду, что внутренне весь содрогнулся: на конверте, собственноручно запечатанном императором, печать была необычайной – черной. Что это, как не знак внезапной немилости? Ему предстояла поездка в Гатчину. Неужто будет совсем иная?..
Офицеры с тревогой наблюдали, как Михаил Илларионович, торопливо порвав конверт, никак не вытащит сложенную бумагу с рескриптом. Вот ведь как может статься! Недавно лишь пришел всемилостивейший приказ с похвалой Псковскому мушкетерскому полку, где он шефом, за образцовый порядок. Новый знак внимания от государя. А теперь пальцы одеревенели и никак не поймают ставшую скользкой бумагу...
Он наконец вынул и развернул ее. Это был траурный манифест Павла, извещающий о кончине его старшей дочери Александры.
Кутузов поднялся и зачитал известие. Видел, видел, как во время читки иные офицеры крестились не с печалью, а с облегчением за своего любимого начальника. Еще раз пронесло. Теперь впереди Гатчина...
История с Суворовым огорчила и огорошила. За Итальянский и Швейцарский походы был возведен в Еысшее воинское звание – генералиссимуса с отданием ему почестей даже в присутствии государя. В столице готовилась торжественная встреча герою и был отдан высочайший приказ о воздвижении ему прижизненного памятника. Однако болезнь, признаки которой великий полководец ощутил еще в Праге, в кобринском имении уложила его в постель.
12 марта 1800 года в Вильно проездом в Кобрин был племянник Суворова и его адъютант Андрей Горчаков. От него Кутузов узнал о тревожном состоянии героя. С надеждой Михаил Илларионович сообщал жене: «Думаю, что натура его спасет. У него Вейкарт из Петербурга прислан...»
Но вслед за отправкой к Суворову своего лейб-медика Вейкарта Павел обрушил на больного генералиссимуса град обидных приказов, которые тотчас же рассылались и зачитывались по всей армии. 20 марта «с порицанием» сообщалось, что князь Суворов «вопреки действующему предписанию» имел в своем корпусе постоянного дежурного генерала. 22 марта выражалось «крайнее неудовольствие» государя порядком, в котором находились вернувшиеся из похода войска. Кутузов уже с осторожностью извещает Екатерину Ильиничну 26 марта: «Почта еще не пришла, мой друг; кажется, осталась где-нибудь за реками, которые теперь расходятся. Завтра или послезавтра ожидают здесь Суворова, который едет в Петербург...»
А затем Михаил Илларионович и вовсе ничего не сообщает об опальном генералиссимусе: когда он проехал через Вильну, и сколько там был, и о чем говорили они на своем последнем свидании. Между тем Кутузов рассказывает в письмах к жене о десятках встреч с самыми различными лицами, порою незначительными, делится с Екатериной Ильиничной большими и малыми заботами, тешит ее пестрыми новостями виленской бурной жизни.
Теперь надо было читать между строк.
С нарочитым спокойствием, если не сказать равнодушием, откликается он на роковую весть. 14 мая отвечает Екатерине Ильиничне: «Вчерась, мой друг, имел удовольствие получить твое письмо, в котором ты пишешь о смерти князя Александра Васильевича Суворова. Дай Бог ему вечный покой. Настасья Семеновна также была немолода, но все жаль, пусть бы жила еще... Напиши, пожалуйста, ко мне две вещи: 1-е, слышала ли ты, что я буду в Петербурге к маневрам, и 2-е, как Мальтийский более носят крест».
Кутузов укрывает свои чувства известием о недавней другой кончине – любимой свояченицы Екатерины Ильиничны и жены славного генерала Александра Ильича Бибикова, властной хозяйки, урожденной княжны Козловской. «Все тленно, – как бы хочет сказать он, – и всему приходит свой срок».
Но каждому смертному надлежит терпеливо нести свой крест. Даже если это крест – Мальтийский...
5
Маневры в Гатчине обозначали новую и полную смену курса в политике империи.
Составленная с таким трудом коалиция распалась. Готовился разрыв России с Англией и Австрией. К довершению всеобщего недоумения замечались признаки предстоящего в недалеком будущем сближения Петербурга с Парижем. Император обменивался любезными посланиями с первым консулом Франции. В новый картель, помимо России, должны были войти Швеция, Дания и Пруссия.
Бескорыстное заступничество Павла за своих союзников привело к тому, что он с ними рассорился и стал готовиться к войне.
Кандидатами в главнокомандующие назывались граф Пален и Кутузов. Решено было сформировать две армии – одну в Литве, а другую на Волыни. Большие маневры, назначенные в Гатчине на начало сентября 1800 года, должны были стать проверкой как готовности войск, так и способностей обоих генералов.
Главным для Павла, конечно, оставались внешний вид, выправка и строевая подготовка солдата.
Объезжая лагерь в сопровождении начальника кавалерии генерал-лейтенанта Кологривова, графа Ланжерона, генералов Милорадовича и Маркова, а также адъютанта – поручика Федора Опочинина, Михаил Илларионович наблюдал обычную тягостную картину. Солдат мучили подготовкой к маневрам, более похожим на церемониальный парад.
Впрочем, мука эта при Павле повторялась каждый день.
Кроме чистки амуниции, занимавшей время с утра и до вечера, солдаты занимались белением панталон, портупеи и перевязи и уборкой головы. Еще с полуночи всех подымали и начинали натирать тупей и косу свечным салом и набивать, взамен пудры, крупитчатой мукой. Каждого одевали и осматривали, как жениха. Мундир, панталоны, штиблеты, телячий ранец на белых кожаных помочах – все должно было быть пригнано щегольски, в обхват.
Самое трудное заключалось в том, чтобы соблюсти идеальную чистоту в одежде и в форме прически до утра. Солдат и вздремнуть мог не иначе как сидя, вытянув ноги и прислонясь к стене. Главное – не сбить пудры. Малейший изъян в прическе или пятнышко на панталонах – и вновь возня до бела дня. А не то фельдфебельская трость начнет гулять по спине.
– Весь этот парад, граф, напоминает мне крестоносцев средних веков, – позволил пошутить себе Кутузов, когда, после представления императору, они с Паленом разъезжались к своим корпусам.