Кутузов
Шрифт:
Нескладный, долговязый Дишканец в двубортном кирасирском колете, размахивая руками, громко доказывал:
– Мы же повсюду брали верх! Если бы нас было больше, не видать Бонапарте дунайской воды!..
– Зато у Кремса французы едва утащили ноги за Дунай! – вступил в разговор слегка одутловатый, с бесцветными волосами и бровями Шнейдерс. – А помните, друзья, как гремели там наши барабаны?!
– Еще бы! – восторженно воскликнул Кайсаров. – Ведь на всем пути от Браунау мы старались поменьше шуметь, когда покидали позиции...
Да, это была выдумка Кутузова. В первый день отдыха армии в Кремсе Дохтуров, по его приказу, потребовал к себе барабанщиков со всей дивизии. Ватага этих шумил, человек сто, собравшись к урочному времени подле дома, занимаемого главнокомандующим, вдруг приударила вечернюю зорю. Они маршировали под мощный рокот и гром взад и вперед по главной улочке городка. Барабанный бой, разносившийся далеко над просторами Дуная, верно, изумил Наполеона, убедив его, что русские ничуть не запуганы преследованием...
– А помнишь, Паисий, – смеясь, обратился к Кайсарову Четвертинский, – как Иван Никитич, наш добрый Инзов, приказал нам немедленно прекратить свинский беспорядок у австрийских артиллеристов?
– Ты хочешь сказать, заставить замолчать поросячий хор? – со смехом отвечал Кайсаров. – Еще бы! Это было у Шпремберга!..
Австрийцы на походе разграбили богатую мызу, наловив с десяток крупных свиней с поросятами. Они привязали маток к своим орудиям, которые медленно тянулись по высокому шоссе. Свиньи упирались, упрямились и, озираясь на своих детенышей, пронзительно визжали. Это вызывало повальный хохот в русских колоннах, шедших по сторонам дороги. Прискакавший на шум Инзов с Кайсаровым и Четвертинским начали наводить порядок. Но, когда австрийцы, соскочив с сидений, устроенных по бокам лафетов, принялись душить свиней, дюжие животные сорвались с привязи и разбежались с поросятами по сторонам, произведя заметное колебание в плотных колоннах. Скоро, однако, свиное племя исчезло. Слышались только разносившиеся из русских колонн слова благодарности немцам за ужин...
Пока молодежь шумела, Кутузов с Тизенгаузеном вполголоса рассуждали о письмах, которые ожидали их здесь, в Ольмюце, – от Екатерины Ильиничны и дочек, от Лизоньки, от родителей Фердинанда – графа Ивана Андреевича и матушки Екатерины Ивановны.
Михаила Илларионовича волновала мысль, что Лизонька едет в армию. Положив свою пухлую, с подушечками, ладонь на сухую длиннопалую кисть Фердинанда, Кутузов говорил:
– Ну, дружок, как же наша Папушенька покинула деток? Бог даст, без нее не заболеют. Вся надежда на Марину. А мы расспросим ее обо всем. Не потемнели ли у Катеньки волосики? И как Дашенька? Резва? Ласкова? И хорошо ли помогает Лизоньке в хлопотах моя воспитанница? Неужто мы скоро свидимся!..
Белокурый красавец Тизенгаузен снова и снова перечитывал строки Лизиного письма, где говорилось, что дочки растут не по дням, а по часам, что Катенька уже прелестно болтает и по-русски, и по-немецки, а Дашенька начала ходить с семи месяцев и теперь бегает вовсю. Ах, как хорошо! Ведь у него с Папушенькой-Лизонькой совет да любовь!..
– Михайла Ларионович! – чуть наклонив к тестю очень крупное, с правильными чертами и пышной прической лицо, восклицал он. – Я так счастлив с Лизонькой. Мы словно созданы друг для друга. Понимаем все с полуслова, и нет промеж нас не только ссор, но даже размолвок...
Говоря все это с чисто остзейской сентиментальностью, Тизенгаузен едва не прослезился; зато Михаил Илларионович не скрывал радостных слез и, не стесняясь своих адъютантов, не желал унимать соленую влагу, текущую из глаз. Он взял ручищу Тизенгаузена в свои ладони и слегка прерывающимся от волнения голосом сказал:
– Друг мой, Фердинанд! Сын мой! Хоть внучки у меня всегда имели предпочтение перед внуками, подарите мне с Лизонькой на старость и внука!..
– Как раз о том же говорил и батюшка... – слегка зардевшись, отвечал зять. – Бог даст, все так и будет...
После обеда Кутузов остался с Тизенгаузеном, отпустив адъютантов, которые отправились в Изюмский гусарский полк, где числился Кайсаров, на жженку. Теперь они рассуждали о петербургских новостях и слухах, об отголосках войны, о мнении в обществе.
– Когда вас принимал государь, – говорил Тизенгаузен, – я довольно наслышался от свитских офицеров. Увы! – Он покачал своими бачками а-ля Александр. – Война эта не популярна ни в свете, ни в столичном гарнизоне, ни у простого народа. А тут еще эта злосчастная история со старцем Севастьяновым. Мне передали ее под строжайшим секретом...
– Что за история, Фердинанд? – заинтересовался Кутузов, хорошо знавший этого старца, который много лет жил на хлебах в Измайловском полку и считался провидцем.
Тизенгаузен оглянулся, хотя в скромной комнате никого не могло быть, и понизил голос:
– Перед отбытием в армию его величество соизволил приехать в казармы Измайловского полка и имел разговор со старцем... Но, право, мои друзья повторяли слова старца с некоторым страхом. Я не суеверен, и все же...
– Говори же, говори! – приобнял его Кутузов.
– Старец упрашивал государя не воевать с Бонапартом. Он убеждал его величество: «Не пришла еще твоя пора. Побьет он твое войско. Придется бежать куда ни попало. Надобно потерпеть еще несколько годиков. Мера супостата, вишь, еще не полна...»
Кутузов откинулся на лавке, словно борясь с затаенной тревогой.
– Надеюсь, что Севастьянов пугал государя напрасно. – Михаил Илларионович помолчал и добавил: – Хотя все может быть, Фердинанд! Кто знает! Не глас ли это народа, не ведающего, зачем ехать так далеко, чтобы ведрами лить русскую кровь!..
3
Позиции, занятые русскими войсками на Ольмюцких высотах, действительно были превосходны. Можно было бы спокойно выжидать здесь корпус Эссена, армию Беннигсена и австрийцев, предводимых эрцгерцогами Карлом и Иоанном, если бы не одно важное обстоятельство: недостаток продовольствия. От самого Браунау русский солдат никогда досыта не наедался, а соединясь с австрийцами, был близок к совершенному голоду.
Немцы, рассерженные отступлением Подольской армии, отказывались доставлять съестные припасы, и солдатам приходилось, заодно с австрийцами, часто силой добывать себе пропитание в окрестных деревнях.