Кузен Понс
Шрифт:
— А как мне быть, дорогой господин Фрезье, чтоб получить пенсию и...
— И не знать упреков совести? — быстро перебил он тетку Сибо. — Вот для этого-то и существуют юристы; в таких делах ничего не добьешься, если не будешь действовать согласно закону... Вы законов не знаете, а я их знаю... Если вы пойдете законным путем, то получите деньги, и никто вас и словом не попрекнет, а совесть — это уж ваше личное дело.
— Ну, так как же мне быть? — опять спросила тетка Сибо, которую эти слова и заинтересовали и окрылили.
— Не знаю, я еще не изучил все возможности, которые открываются перед нами, до сих пор я занимался только помехами.
— Нет, нет, он меня не любит! Ах, если бы я раньше знала цену его вещицам, если бы я раньше знала то, что он мне рассказал о своих сердечных делах, я бы теперь ни о чем не беспокоилась...
— Так или иначе, — сказал Фрезье, — не унывайте. У умирающих бывают странные причуды, голубушка мадам Сибо, они часто обманывают ожидания. Важно, чтоб он написал духовную, а там видно будет. Но прежде всего надо оценить те вещи, которые составляют наследство. Поэтому устройте мне встречу с евреем и с этим вашим Ремонанком, они будут нам очень полезны... Положитесь на меня, я всегда к вашим услугам. За своего клиента я горой стою, если он на меня полагается. Либо ты мне друг, либо враг — уж такой у меня характер.
— Ну, так я во всем на вас полагаюсь, — сказала тетка Сибо, — а что касается оплаты, господин Пулен...
— Оставьте этот разговор, — прервал ее Фрезье. — Устройте так, чтобы Пулен был все время при больном, он один из самых честных, самых бескорыстных людей на свете, а нам нужен верный человек... Пулен лучше меня, я обозлен.
— Это и видно, — согласилась тетка Сибо, — но все же я на вас полагаюсь...
— И правильно делаете, — сказал ходатай. — Заходите ко мне каждый раз, как будет что новое, и... Ну, да вы женщина умная, все пойдет хорошо.
— Прощайте, дорогой господин Фрезье; доброго здоровья... Мое почтение...
Фрезье проводил свою клиентку до выхода и, стоя уже на пороге, сказал ей свое последнее слово; таким образом здесь повторилась та же сцена, что накануне у доктора Пулена.
— Если бы вы могли убедить господина Понса обратиться ко мне за советом, это было бы великое дело.
— Постараюсь, — ответила тетка Сибо.
— Я, мамаша, хорошо знаком с господином Троньоном, — сказал Фрезье, уводя тетку Сибо обратно в кабинет, — он нотариус в нашем квартале. Если у господина Понса нет своего нотариуса, порекомендуйте ему господина Троньона, пусть обратится к нему.
— Понимаю, — сказала привратница.
Уходя, она услышала шелест платья и звук тяжелых, но осторожно крадущихся шагов. Очутившись одна на улице, привратница через некоторое время пришла в себя. Хотя она все еще находилась под впечатлением недавнего разговора и все еще очень боялась эшафота, суда и судей, она приняла весьма естественное решение, которое неизбежно должно было привести к скрытой борьбе с ее страшным советчиком.
«Чего ради брать кого-то в компанию? — раздумывала она. — Соображу и сама, и тогда предложу им свои услуги, и посмотрим, что они мне дадут».
Это решение, как видно будет дальше, ускорило смерть бедняги музыканта.
— Ну, как, господин Шмуке, — сказала тетка Сибо, входя в квартиру, — как чувствует себя наш золотой?
— Невашно, — ответил немец. — Понс бредиль всю нотшь.
— Что же он говорил?
— Всякую тшепуху, обещаль оставлять мне все свое зостояние, з условием нитшего не продавать... И плакаль бедняшка, всю душу мне перевернуль!
— Пройдет, все пройдет, золотце мое! — принялась его утешать привратница. — Вы заждались меня с завтраком, ведь уже девять часов; не сердитесь, уж очень я захлопоталась, и все по вашим делам. У нас все деньги вышли, но я достала!
— Где ви полютшили? — спросил пианист.
— А заклад на что?
— Што есть закляд?
— Да ссудная казна!
— Какая зудная касна?
— Ах вы мое золото! Вот святая-то душа! Да, да, вы ангел божий, святой, архисвятой! Вас надо в паноптик'yме показывать, как говорил тот бывший актер. Как! вы живете в Париже двадцать девять лет; своими глазами, собственными своими глазами Июльскую революцию видели и не знаете, что такое ланбар, где вам денег под залог всякой рухляди дают! Я снесла туда наши серебряные ложки, восемь штук. Ничего! Муж и оловянной покушает: как говорят, еще вкусней будет. Нашему ангелочку об этом и заикаться не надо, разволнуется, еще желтей станет, а он и без того раздражительный. Первейшее дело это его спасти, а там видно будет. Что ж теперь делать! Приходится мириться, по одежке протягивай ножки! Так-то!
— Добрая шеншина! Зольотое зердце! — сказал растроганный музыкант, с умилением прижимая к сердцу руку тетки Сибо.
Этот кристально чистый человек поднял глаза к небу, в них сверкали слезы.
— Бросьте, папаша Шмуке, ведь это же смешно. Подумаешь, какое дело! Я женщина необразованная, у меня что на сердце, то и на языке. Вот здесь, — она ударила себя в грудь, — здесь у меня не меньше, чем у вас обоих, а ведь вы, что один, что другой, — сама доброта.
— Папаша Шмуке? — повторил музыкант. — Нет, ви только подумать, он випиль тшашу отшаяния, виплакаль все слези, теперь умирает! Как вспомню, душа надривается! Я не перешиву Понса...
— Еще бы! Так убиваетесь... Послушайте, ненаглядный...
— Ненаглядний?
— Ну, изумрудный...
— Изумрудний?
— Ну, пусть будет яхонтовый...
— Яхонтовий? Мне все ше што-то неясно...
— Дайте уж я за вами поухаживаю, вашими делами займусь, а то, если и дальше то же будет, у меня двое больных на руках окажутся... Я так рассудила — нам с вами надо чередоваться. Вам нельзя по урокам бегать, вы устаете, и дома уже от вас никакого толку, а здесь придется ночи не спать, потому что господину Понсу день ото дня хуже. Сегодня же обегаю всех ваших учениц и скажу, что вы захворали... И вы будете дежурить по ночам около нашего голубчика, а с пяти часов утра спать, скажем, до двух часов дня. На себя я возьму самое хлопотливое дежурство — денное, тут и завтраком и обедом накормить надо, и умыть, и посадить, и переодеть больного, и лекарство дать... Одна я и десяти дней не выдержу. Ведь мы уже месяц с ним бьемся. А свалюсь я, что с вами будет?.. Да вы на себя посмотрите, на кого вы похожи, после того как продежурили ночь...