Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Ну чего? Идешь, что ли? — отвлек его от мыслей келарь.
Кузьма подпоясал рубаху, застегнул косоворотку и хотел было уже последовать за Гавриилом, но тот, обернувшись, строго сказал:
— Смотри! У купца дёгтем нас не мажь. Понял?
Кузьма усмехнулся: ишь, боятся его слов!
На улице ждали два полицейских. Молоденькие, совсем мальчишки, над губами пушок цыплячий.
— Глядите, во время его назад доставьте! Не сердите игумена нашего! — учил Гавриил парнишек уму-разуму.
На берегу Волги долго ожидали парома. Наконец он пришел на их сторону. Посередине парома лежали четыре трупа. Как объяснил паромщик, мужики
«Не к добру это», — подумал Кузьма и стал с подозрением всматриваться в сторону Лыскова, словно река могла что-то поведать ему об утопленниках. Но Волга равнодушно гоняла свои волны, они с плеском и шлепками ударялись о края парома, и ничего в этих звуках не разобрать.
Утопленников наконец погрузили на телегу и увезли. Паром отчалил. Темная вода кружила вокруг и будоражила разум. Кузьма вспомнил о встрече в соборе. Филипп Савельев сообщил ему о всех сельских новостях: в Рашлейке родник вычистили, Репештя не сгорела, лишь почернели стволы дубов. Но ничего, весною они снова зазеленеют, оденутся в новую листву и будут красивее, чем раньше. Плохо то, что люди перестали ходить на старое кладбище — боялись. Матрена рассказывала о семье, где все идет по-прежнему: Зерка с Любашей ткут холсты, а ее саму Козлов гоняет сучкорубом в лес.
«Успокаивают, конечно, меня, — плывя по Волге, думал Кузьма. — Думают, мне от этой полуправды легче будет…» И опять чувство вины нахлынуло и потревожило сердце. До самых хором Строганова он винил себя и ругал.
Купец стоял у ворот. Его поджидал? Кузьма удивился, но виду не подал.
— Говорил я тебе и много раз говорил: останься приказчиком, в обиду не дам. Ан нет, не послушал меня, пошел дорогою еретиков. Все вы, мордва, такие, — слово-то выкрикните, когда же надо драться, то на других надеетесь. Да ладно, чего теперь тебя учить!.. Лучше скажи, как там, в монастыре-то, житуха твоя, голодом не морят?
Несмотря на теплый солнечный день, на Строганове был черный суконный сюртук, застегнутый на все пуговицы, и такие же штаны. Полицейских он обвел тяжелым сердитым взглядом, и те поспешно удалились, оставив их одних.
Сначала Силантий Дмитриевич завел Кузьму в свою молельную избушку. В церковь он не хаживал, молился в одиночестве. Избушка внутри вся была обставлена иконами — большими и маленькими. В подсвечнике горели две толстые парафиновые свечи, мерцали, подмигивая и потрескивая, лампадные огоньки у иконостаса, перед которым стоял бархатом накрытый аналой. Пахло воском, ладаном и смолою.
Перед иконой купец помолился, шепча «Отче наш», потом опустился на колени. Крестился двумя перстами, широко, размашисто. Встал. Достал с киота толстую книгу, откашлявшись в кулак, сказал:
— Вот это прочтешь. И всю дурь свою позабудешь, поверь.
— Я «Ветхий завет» уже четыре раза читал, — сказал Кузьма.
Купец удивился и озадаченно посмотрел на гостя. Ничего на это не ответил, только задышал тяжелее, с перерывами — купец страдал удушливой астмой. Книгу положил на место.
Затем пошли в хоромы. Дом был двухэтажный. Кузьме очень понравился пол из широких досок, он выкрашен коричневой краской и натерт воском, от чего блестел, как пасхальное яйцо. Шкафы — из мореного дуба, вдоль стен расставлены разноцветные, обитые сафьяном сундуки. Купец открыл один из них. Там лежали книги. Купец взял в руки одну, похвалился:
— Вот эту прислали мне из Александро-Невской лавры. Тамошний архимандрит Серафим написал,
Гладким холеным пальцем купец ткнул в другую страницу, тоном, не терпящим возражений, сказал:
— Прочти-ка, Кузьма Алексеевич, вот это. О нашем государе здесь сказано, о его проделках злых…
Алексеев пристальным взглядом прошелся по буквам, словно ища те самые «злые проделки». Строганов же потерял интерес к чтению, потянул гостя в другую горницу. Она была поменьше и к тому же — неубранная, видимо, туда редко кто заходит. В середине — маленький столик, на нем стеклянная чернильница с чернилами, гусиные остроотточенные перья и костяные счеты. Рядом два раскрытых мешочка, в одном виднелись медные, в другом — серебряные монеты.
— Здесь все мои радости! — добродушно рассмеялся Строганов. И тут же добавил: — А теперь пойдем-ка откушаем, у меня живот подвело, урчит да урчит… У меня, Кузьма Алексеевич, капитальчик-то был с ноготочек, — рассказывал за столом Строганов. — Отец мне денег немного оставил, очень немного. Своим трудом да умом приумножил состояние. Где в голоде, где в холоде, а где и не спамши вовсе. В пору молодости, считай, все время в дороге бывал, в тарантасе. Там и спал, и ел. Просто так огромные деньги не скопить бы мне.
Хотел дальше рассказать о своем житье-бытье, да обнаружил какой-то непорядок на столе, сердито крикнул кухарку и велел ей принести сахару. Та принесла целую чашку сахарных головок. Купец ножом расколол один кусок надвое и, отправив большой осколок себе в рот, причмокивая, продолжил:
— Князья столичные, Кузьма Алексеевич, лодыри из лодырей. Право слово! Вкусно жрут, до полдня дрыхнут. Палец о палец не ударят, проклятые! В собственных хоромах театры пооткрывали, с крепостными девками спектакли разные играют. А там — объятия, поцелуи, хиханьки-хаханьки. Тьфу! И не стыдятся ведь. Денежки бы свои мне отдали — я бы Россию всяким добром напичкал! В нашем государстве купеческое дело тяжело поставить — все и вся в руках у знати. У вашего мужика-пахаря как не водились денежки, так никогда и не будут водиться. В карман, если и попадет ломаный грош, и тот от барина своего в землю зароет. Бывало пойду я по селам товары скупать — обманывай, сколь хошь: за полцены тебе лен свой продаст, зерно, мясо, масло. А уж денег у него под проценты не проси, в жизнь не отдаст…
Строганов допил свой чай, блюдце перевернул вверх дном и начал совсем о другом, теперь уже пристально глядя в глаза Кузьме:
— За что, скажи мне прямо, язычник, ты любишь своего языческого Бога, а?
— Он призывает возрождать истинную веру, эрзянскую. А когда наши молитвы дойдут до Мельседей Верепаза, ударят двенадцать громов и на землю сойдет Давид и сонмы ангелов. После этого на земле останутся только те, кто будет исповедовать мордовскую веру, принимать наши законы…
— Эрзянские ваши законы, выходит, самые лучшие? — скривил в усмешке рот Строганов. — Ну и придумал!.. И чего же вы хотите со своим Богом? Богатства? Денег?