КУЗНЕЦКИЙ МОСТ И МАРГАРИТА
Шрифт:
Так и Анна Васильевна перебирала в памяти все пережитое, и мысленно прилаживая осколки воспоминаний к событиям последних лет, как заплатки на прежнее праздничное, но износившееся и обтрепанное платье. Подумала о том, что мать ее Устинья – старушка под сто лет, доживавшая свою жизнь у нее в доме за занавеской в углу за печкой. Это теперь она немощная старушка, уж давно не встающая с постели. А раньше, сильная, красивая крестьянка, слывшая в округе знахаркой, обладавшая чудодейственными способностями лечить людей травами и силой молитвы во время лечения, наложением рук даже боль при родах усмирять, как у роженицы, так и у коровы. Правда грустна бывала после этого часто и жаловалась дочери:
– Злые люди! Ой, злые! Никому не верь, дочка! Как беда пришла, болен ли кто, так бегут и просят о помощи: то отвары срочно нужно сварить, или баба разрешиться не может, или у коровы плод поперек лежит корова – как беда пришла, так
– «Ведьма! Знахарка!» А ведь опять беда придет, так опять ко мне же побегут. И что мне делать? Все равно – и опять: идешь и помогаешь.
Припомнилось это Анне Васильевне, потому что хоть сама и не училась у матери ее премудростям, не дано было, но и сама себя спрашивал – от какой силы это дано- от божеской ли? И Устинья только робко плечами пожимала, и поясняла, что и самой не ведомо, что с языческих времен в ее роду эта сила время от времени по женской линии возникает. И на ту, что выпал этот жребий и врачует: врага ли, друга ли – все одно. Вот об этом и задумалась Анна Васильевна, о том, что: «А вдруг не от Божеской силы эта способность? Не кара ли это Господня на ее семью обрушилась? Но, точно пыль придорожную, смахнула с себя эти подозрения, ведь уж сколько семей из их округи из их домов изгнано, и сгинули и взрослые, и дети малые, и ни весточки от них, ни слуха. Но ведь знахарок в их семьях не было! Нет, не то…– решила она.
И пришлось Анне Васильевне честно вспомнить о том грехе то, что вонзенным ножом жил в ее сердце неизбывной болью и стыдом, что сама от себя таила и старалась не вспоминать.
Это случилось тогда, когда узнала Анна Васильевна от соседок, прибежавших к ней в дом с пакостными такими новостями, что ее сын Андрей, как местный грамотей, вместе с приехавшими на разбой-продразвёрстку из Москвы, отправился на продразвёрстку, чтобы записывать, то есть списки создавать, вроде описи, у кого сколько изъяли. Узнав такое, она первым делом бросилась вещи его собирать. А ведь как гордилась она! Какой радостью наполнялось ее материнское сердце, как торжественно уложила на хранение, выданные ему удостоверения ЛИКВИДАТОРА НЕГРАМОТНОСТИ, в свою шкатулку, что лежала на комоде, стоявшему меж двух окон, украшенных ее рукоделием – вышитыми занавесками. А, узнав это, только узел завязала, другая соседка прибежала с черной вестью, что ее гордость и любовь – сын Андрей вместе с той вооруженной продразвёрсткой к ее же куму – мельнику заявились его семью раскулачивать. А Андрея привлекли, как грамотея, чтобы опись награбленного делал, чтобы все записывал. Хоть и понимала Анна Васильевна, что и не мог отказать ее сын душегубам, потому что за отказ и его убили бы на месте, а все же, как смириться с тем, что ведь принял ее сын участие в злодействе.
Ограбили их бедных, весь дом кума Анны Васильевны обобрали и на телеги награбленное погрузила эта продразвёрстка. И погнали семью мельника из дома следом за телегой пешком с узелками и старых, и детей малых – никого не пощадили. В ссылку на погибель погнали людей душегубы проклятые. Зверствовала продразверстка в их местах в Рогачёво и в окрестностях люто. Начали с монастыря Николо-Пешношского, где нескольких монахов и священников постреляли без суда и следствия прямо у стен монастыря. А тех, кого не убили сразу же в ссылку на смертную муку погнали. А ведь это были те самые монахи и священники, среди которых она своего первенца – Андрюшеньку от верной гибели отмолила, родившегося таким слабеньким, что никто и не ждал, что он больше месяца проживет. Из их рук благословение приняла. Святой монастырской водой младенчика своего, умирающего умыла, обтерла всего. И он ожил, порозовел у нее на глазах. И улыбнулся ей такой ясной улыбкой, что сердце ее возрадовалось, потому что ей стало очевидно, что будет ее первенец Андрюшечка жить, что беда отступила. А ведь несла умирающего младенчика с посеревшим от недуга лицом. А до того даже ее родная мать – Устинья помочь ей не могла. Так и сказала дочери, что ничем помочь не сможет, не помогают ее снадобья. Что ребеночек обречен. И доктора, и добрый фельдшер в сельской земской больнице – ничем помочь ей не мог, и чах на глазах ее младенчик.
Поэтому послушалась Анна свою мать Устинью, и пошла Анна к Пешноше молится. Но только, одна, пешком с ребенком на руках, не на подводе. И целый день чтобы молилась. Идти к Пешноше, как называли местные Николо-Пешношский монастырь. Анна с хворым первенцем на руках, отправилась на следующий день – рано утром. И вспоминая, как отравился ее сын Андрей, жизнь которого она вымолила у Бога, участвовать в раскулачивании честных людей, среди который был и ее же кум. Его детей и внуков мельника, крестников ее отправили в ссылку. Вот страшных грех на семье Анны, несмываемой тьмой и грязью лег. Тогда Анна сложила вещи сына и шкатулку с его документами и поставила все это на крыльце, чтобы в ее честный дом сын даже войти не смел после такого злодеяния. Чтобы умолять его – от родительского порога тотчас уехать в город из родного Петраково. И жить другой жизнью – не оставаться в их местах, не позорить их с мужем честную фамилию. Другой судьбы искать. Пусть и жестоко, а так решила Анна, чтобы вытянуть сына из злодейства, ставшего в те годы повседневностью и обычной ежедневной работой. А, когда ждала его возвращения после его участия в раскулачивании, сидя на крыльце и осознала впервые, что быть может, Господь, зная наперед его судьбу, а значит о том, что такое злодеяние ему предначертано, и не допускал ее первенца жить. Потому не хотели силы Небесные злодейства этого допустить. А она – отмолила сына у судьбы. И тогда впервые она ощутила, что было это ее восстание против Бога и судьбы. Богу виднее было почему жизнь Андрюшенки ее не наглядного пресечь хотел. А ее мольбы оказались строптивостью и не покорностью воле Божией. И впервые, ожидая на крыльце сына после его душегубства-участия в продразверстка, пожалела Анна, что отмаливала сына у Мефодия, у Пешноши, что не покорилась судьбе, а восстала против нее. Тем более, уж кому, а только не ее сыну Андрею роптать и в чем-то винить царскую власть. Как никому другому вокруг – благодарить нужно было, а от него – черная неблагодарность. Потому что, детство его попало, как раз на те самые годы, когда вошли в силу и укрепились реформы образования в царской России в борьбе с неграмотностью. И повсеместным стало обязательное школьное четырех классное образование – в любой, самой захудалой деревеньке, а обязательно детишек грамоте учили четыре года. Да мало того, специальный указ действовал в царской России, чтобы учителя отмечали способных и талантливых учеников, и рекомендовали, пусть самую, что ни на есть бедноту, чтобы им дать возможность дальше обучаться в гимназии. Вспоможение давали, чтобы талантливых детей отправляли в крупные села и города, где есть гимназия, чтобы, если есть в ребенке талант, мог бы и дальше – высшее образование получить. Стать из беднейших крестьян мог человек и врачом, и инженером, и учителем, как сам Андрюшечка мечтал в детстве. И отправили его в Дмитров учиться. В Дмитровскую городскую гимназию.
Учился он в классе с самими князьями Оболенскими, которых родители чадолюбивые нарочно в городской гимназии обучали, чтобы не спесивыми росли, а с детства знающими жизнь и понимающими народ. Правда – не дружились они с Андрющечкой ее, приходившим из съемной комнатки, которую оплачивали они с мужем для проживания во время учебы в лаптях и в поношенном тулупчике. Но ведь учились же! И учителем он, крестьянский сын, стал, как мечтал, именно благодаря образованию, полученному в царской России, как и многие другие. Трудом и усердием, которых поднялась Россия из Крепостнической державы до 19 февраля 1861 года до передовой и могущественной Российской Империи.
И потому, когда после революции 1917 года в 25 году ее любимый сыночек Андрюшенька вернулся в Петраково, с документами, в которых гордо значилось – «Ликвидатор безграмотности», чтобы возродить из руин, разрушенную революцией систему сельского и деревенского начального образования, уж, как гордилась им Анна Васильевна, потому что это было плодом их с мужем правильного пути, их труд и усердие. Пока однажды не побывала на его уроке в бывшей земской школе, стоявшей заколоченной после 1917 года. И увидела, как ее голубоглазый красавец сын, с красивой, плавно лежащей волной густого чуба, цвета спелой пшеницы, с чеканным профилем, вещал у школьной доски, обучая грамоте. Он диктовал, выводя мелом по черной доске, красиво, изящными еще дореволюционными прописями:
– МЫ НЕ РАБЫ!
Тут не выдержала строптивая Анна Васильевна, и взорвалась, слыша, как пояснял ее Андрюшечка всему честному народу, что революция 1917 года освободила народ, что теперь они могут обучаться грамоте и гордо писать:
– «МЫ НЕ РАБЫ!»
Встала, по-домашнему стукнув кулаком по столу, и громогласно напомнила сыну, что:
– Мы не рабы» с 19 февраля 1961 года. Итого к 1917 году уже 56 годиков, как не рабами были! Царь-батюшка нам освобождение еще когда подарил!
Почитай, как уж поболее, чем полувека, как мы не рабы! Не вчерась, освободились! Напраслина все это! Нечестно это!
Чтобы не надрывать свое огорченное сыном сердце, не мешать ему в его работе, больше Анна Васильевна на те открытые уроки не ходила.
Все это вспомнилось Анне Васильевне, и упрямо, и беспощадно толкало ее к неизбежному горестному выводу о том, что все выпавшие на долю ее семьи горести – справедливое возмездие за грехи сына. А она – строптивица, как не отталкивала от себя эту неизбежную правду, но избавиться от этих мыслей, так и не смогла.