Квадратное привидение

Это было далеким тыща девятьсот каким-то годом, когда я, застенчивая четырнадцатилетняя школьница сменила одно учебное заведение на другое, незнакомое, а оттого пугающее своими смутными перспективами на будущее.

Хуже всего, что девочки нашего класса уже вовсю флиртовали с мальчиками, активно красили волосы и лица, умело пользовались бигудями-липучками и плойкой и даже носили лифчики, а я, что называется, ни сиськи-ни письки и жопа, извините, в прыщиках, даже не имела представления обо всей этой тонкой науке по названием «женственность», поэтому реально рисковала остаться среди продвинутых сверстниц позорной «белой вороной», а то и вовсе жалким изгоем бескомпромиссного подросткового общества.

Надо ли говорить, что пацаны не обращали на меня никакого внимания? Скажу. Хотя этот факт, учитывая мою природную зажатость, неловкость и катастрофическую робость, можно назвать удачей. По крайнее мере, одноклассники надо мной не издевались. И на том спасибо.

В начале нового учебного года школьников старших классов неизменно отправляли на сбор урожая, и я, пришедшая в новую школу в конце учебного года и еще не успевшая толком адаптироваться, с леденящим желудок ужасом ожидала, когда останусь наедине с этими жестко матерящимися разрисованными куклами 24 на 7.

Уже ближе к сентябрю, почти не спящая ночами от тягостных предчувствий, почему-то особенно разволновавшись после воскресного обеда, я решила озвучить, наконец, свои сомнения любимым родителям.

–Мам…

–Чего тебе, Оля? Сегодня твоя очередь мыть посуду, не канючь! Ты же знаешь, что отменить дежурство невозможно, – моя мама, помешанная на трудолюбии и патриотизме, вряд ли позволит мне увильнуть от сельскохозяйственных работ по причине подросткового малодушия.

–Папа… пап.

–Да, Оля. Ну и что ж, что воскресенье? Я мыл посуду прошлым воскресеньем и не умер. И ты не умрешь. Ты будешь жить, – довольный своей совсем несмешной тирадой, отец широко улыбнулся, обнажив некрасивые, желтые от курения табака зубы и неторопливо поднялся из-за стола, – Спасибо, Ксюшенька.

Этот жалкий подкаблучник точно не заступится за меня перед деспотичной матерью. Не то, чтобы я считаю ее деспотом, но…

–Мама, я не хочу ехать на поля с этими… с этим классом! – заявила я громко, сама пугаясь своего визгливого, с истерическими нотами, голоса и вжимая непокорную голову в плечи.

–И почему же? – мать со спокойным недоумением уставилась на меня суровыми, внимательными и пытливыми, голубыми, как небо, глазами. Удивленный моим выпадом, отец передумал уходить к себе в комнату для традиционного послеобеденного сна и, предвкушая что-то интересненькое, снова важно присел на табурет, с любопытством разглядывая по очереди то почти рыдающую меня, то свою ненаглядную упертую Ксюшеньку. Не то, чтобы я считаю ее упертой, но…, – Я слушаю твои доводы, Ольга.

Если «Ольга», значит злится, но меня уже понесло.

–Эти… девочки, они же ужасные! Со мной никто не общается! Они просто не замечают меня! Я не знаю о чем с ними говорить! Эти девочки… Они красятся! – мне так хотелось максимально подробно рассказать обо всем том ужасе, что творится со мной в моей голове, что я просто не находила слов. Я с чувством всхлипнула.

–Красятся? – подхватил мое последнее, видимо зацепившее его слово отец и грозно скривился, делая вид, что невероятно возмущен. Но глаза его, темные и немного навыкате, оскорбительно заискрились от едва сдерживаемого хохота, – Какое безобразие.

–Максим, прекрати ерничать! – возмущенно цыкнула на мужа все понимающая мать и сдвинула тонко выщипанные брови к переносице, отчего стала похожа на бабушку Зину, папину маму, редкостную мегеру по версии своей невестки. Отец присвистнул, равнодушно пожал мужественными плечами, мол, разбирайтесь тогда сами, и снова поднялся из-за стола, почесывая сытое пузо.

–Ну, я пошел.

Мать проводила его недовольным взглядом.

–Человек должен уметь находить общий язык с любым индивидуумом. Слышишь меня, Ольга? Даже, хм, такими… вульгарными, хм, прости господи, девицами. Да, они портят свои лица косметикой, которой не умеют пользоваться, и выглядят обезьянами, а не девочками, но… Ты меня поняла? – я судорожно сглотнула, понимая, что план определенно провалился, и тихонько заплакала. Может стоит пожаловаться, что мои милые одноклассницы еще и выражаются, грязно, как солдафоны? А некоторые из особенно отвязных нагло курят в туалете, прогуливая уроки? Но что это изменит? – Прекращай свои сопли. Ты же знаешь, как я это не люблю. Я перевела тебя в школу поближе к дому, чтобы ты была счастлива, а ты ревешь, как корова. Это недостойное поведение, отвратительное. Иди мой посуду и подумай, что ты творишь!

Я вовсе не поняла, чего такого отвратительного натворила, поэтому мне вдруг отчаянно захотелось крикнуть несговорчивой маме в ответ что-нибудь по-настоящему обидное, типа «дура» или «сама ты корова», но я сдержалась. Бог свидетель, что моя мать, по крайней мере в тот момент, заслуживала самых-самых нехороших слов, потому что была глупа. Не то, чтобы я считала ее совсем глупой, но…

–Ладно-ладно, мамочка, – зло прошептала я себе под нос, щедро намыливая губку «Пальмирой», – Я тебе еще покажу. Я еще научусь тебе показывать. Я еще…

–Что ты там бубнишь, неблагодарная? Мой молча, бессовестная. И экономь… Экономь!

Когда день «икс» настал, я уже почти смирилась со своей незавидной участью человека-отшельника и, пока тряслась на кочках в стареньком, воняющим бензином и семечками автобусе, отчаянно молила небо лишь о том, чтобы меня не заселили в вагончик с самой, на мой взгляд, стервозной девочкой из параллельного класса Викой.

Исподтишка поглядывая на крепкие Викины плечи и на щуплого, явно проигрывающего фактурой, рыжего Никиту Гущу рядом с ней, я то и дело удивлялась, почему Гуща так широко лыбится и явно млеет от близкого присутствия этой вульгарной, бесконечно плюющейся особы с обесцвеченным конским хвостом и жуткими «петухами» в прическе.

Будто прочитав мои мысли, Вика одним решительным движением распустила свой неаккуратный хвост, вытаскивая пеструю резинку вместе с клоком соломенно-желтых волос и надевая ее на запястье.

–А не спеть ли нам песню, Натаха, Ирка? – произнесла она развязно, вытягивая изо рта розовую жвачку.

–Не плачь, еще одна осталась ночь у нас с тобой…, – затянула бархатистым контральто грудастая не по годам Ирка, будто только и ждавшая разрешения выступить. Еще бы, ведь она не только училась в музыкальной школе, но еще и гордилась этим, вспоминая о своей несомненной гениальности к месту и не очень.

–Еще один раз прошепчу тебе, – подхватила писклявым и слабым голоском разрисованная, как матрешка, Наташа Смирнова, жутко лажая. Эта самоуверенная мамзель, дочка своего папы-«почти прокурора», была всегда и везде железно уверена, что четко попадает в ноты, в дамки и в первые красавицы мира. Не знаю, как ей это удавалось, но многие, кроме меня, естественно, реально соглашались, что Наташенька талантливая и артистичная.

–Девочки-девочки, стоп-стоп, – разволновавшаяся Ольга Петровна, наша классуха, сидевшая рядом со мной, отчаянно заерзала, тщетно пытаясь заставить девчонок прекратить петь неприличную, по ее разумению, песню.