Квантовая теория любви
Шрифт:
— Лео, этого недостаточно. Я должен знать наверняка.
— Ты это о чем?
— Потом скажу. Ты уж поверь мне.
Грохот усилился. Крышка не поддавалась. Кто-то принес ломик. Лео отошел на несколько шагов в сторону. Там наверняка гниющая плоть — он не в силах этого видеть. Он и так насмотрелся за эту неделю.
Этот скрежет… Не похороны, а надругательство. Молитвы и те стихли, до того всем любопытно, что там под крышкой. А она наконец сдвинулась с места.
Лео прислушался. Все звуки смолкли. Он окаменел — какой невыразимый ужас они узрели?
Послышалось сдавленное рыдание — или скрип? Страшнее звука Лео не слышал
Он обернулся.
Опустившись на колени, Георгиос всматривался в могилу. Из его открытого рта рвался хрип, полный горя и неизбывной вины. Александрия оседала на землю, и сестра кинулась подхватить ее.
Лео медленно заглянул в яму.
Элени лежала в гробу в точности такая же, какой он ее оставил, пальцы сжимают каменную статуэтку, лицо напудрено, губы накрашены. Сон ее сладок.
Это ее красота и молодость лишили всех языка.
Лео подался вперед. Пусть их похоронят вместе. Он не знал, что его остановило.
Трусость, должно быть.
И тут он услышал голос.
— Живи, — сказала она. — И живи счастливо.
10
Отлично. Поставь воду сюда… нет, поближе ко мне… спасибо. Знаешь, пожалуй, доктор был все-таки прав… наверное, мне надо отдохнуть. Что-то меня в сон клонит. Не надо? Хочешь, чтобы я продолжил? Ладно, Фишель. Вижу, мой рассказ тебе по душе. Ах да, понимаю… ты так и не заговорил. Слушаешь и молчишь, ведь так? Ну и ладно. Только помни: мама очень за тебя волнуется. С Хрустальной ночи прошло всего три недели. И вот еще что: когда меня забрали, я ведь уже был болен. Ну побрили мне голову, наставили синяков, — вот ты и потерял дар речи, ведь в этом причина? Но ничего, нас не убьешь. За тучами всегда светит солнце… что, не верится? Понимаю. Тебе есть над чем подумать. Когда придет время, заговоришь. Ну, за дело?
12
Запись 58
Разделение между прошлым, настоящим и будущим не значит ничего. Это не более чем иллюзия, правда, исключительно стойкая.
Однажды нам с Ежи Ингвером взбрело в голову оборвать все цветы перед школой. Нам было лет по восемь. Разумеется, нас поймали и отправили к директору. Мы стояли у двери его кабинета и ревели в голос, такой нас взял страх. Ну просто конец света.
И вот опять мы рядом, объятые ужасом. Только что прозвучал приказ лейтенанта Найдлейна: выдвинуться на передовые позиции. И как когда-то в детстве, мне захотелось к маме: пусть она утешит, скажет, что все будет хорошо.
Я прижал к губам письмо Лотты, вдохнул запах ее духов и спрятал листок в нагрудный карман рядом с фотографией, которую ты держишь в руках.
— Шевелись, Данецкий, — глумливо изрек Кирали на своем ломаном немецком. — Не годится заставлять смерть ждать.
Я подхватил винтовку и вместе со всеми двинулся к передовой.
Много раз берега Гнилой Липы приходили ко мне в кошмарах, Фишель. Я выискивал в книгах по истории упоминания про места моего первого боя. Мы были солдаты, мы исполняли приказ, мы дрались за кусок покрытой травой земли. Общая картина была от нас скрыта. Это теперь я знаю, что на пятидесяти километрах фронта к востоку от реки находилось почти полмиллиона русских. А нас, австрийцев, сражалось всего сто семьдесят пять тысяч.
Мы были обречены с самого начала.
Окопов как таковых у нас не имелось — так, траншейки по колено глубиной, в которых можно было укрыться, только если лечь. Наша часть находилась на опушке недалеко от реки, метрах в пятидесяти. Слева — густой лес, справа — открытое пространство. По ту сторону реки открывался похожий вид: перелески, луга, небольшие холмы.
Было душно и тихо. После бессонной ночи под веки мне словно песку насыпали.
Я сжал руку Ежи и чуть слышно сказал:
— Удачи тебе, дружище.
— Мы победим, Мориц, — ответил он. — Мы будем сражаться не за австрийцев. За Уланов.
Приказ о наступлении пришел на рассвете. Загрохотала артиллерия. Казалось, ее целью было поднять побольше пыли над позициями русских, никаких других последствий артподготовки заметно не было. Да и продолжалась она всего двадцать минут.
И сразу лейтенант Найдлейн скомандовал: «Вперед!»
У всех душа ушла в пятки.
— Вперед? — недоуменно заорал Кирали, повернувшись к лейтенанту. — А огоньку подбавить? Русским-то хоть бы хны!
— Это приказ, Кирали, — зло прошипел Найдлейн. — Смелее в бой, и да поможет вам Бог.
С винтовками наперевес мы выбрались из траншей и двинулись в сторону реки. За нашими спинами выбивали дробь барабанщики. Вражеские пушки почему-то молчали.
Мы цепью вышли из леса. Русские безмолвствовали. Что бы это значило? У них кончились боеприпасы? А может, они отступили?
Мы подошли к реке. Опять заработала наша артиллерия. В мелких местах за ночь был переброшен деревянный настил, но многие переправлялись вброд, подняв винтовки над головой.
Противоположный берег был высокий и крутой — недурная, но кратковременная защита. Вскарабкавшись наверх, мы двинулись дальше — по открытому лугу, там и сям усеянному купами кустов. Местами трава доходила до пояса, цеплялась за ноги, словно желая нас остановить. Наши ряды щетинились штыками. Еще сто метров, сто пятьдесят, двести… Русские упорно молчали. Но они никуда не отступили — на фоне красного рассветного неба я видел впереди темные фигуры. Русские поджидали нас, подобно хранителям ада.
Поджилки у меня затряслись: нас явно заманивали в ловушку. Инстинкт велел мне: «Падай, заройся в землю, слейся с корнями и червяками». Но я продолжал бежать вместе со всеми.
Сейчас начнут стрелять, понял я, бросив взгляд на восток. Наши солдаты тоже вскинули винтовки и прицелились.
И тут над головой у нас раздался свист.
Совсем рядом грохнуло. Земля под ногами качнулась.
Еще взрыв. И еще. И еще. Пушки били прямо по нам. Дым ел глаза, я задыхался.
Что-то с силой ударило меня по спине, и я рухнул на четвереньки.