Квартирный вопрос (сборник)
Шрифт:
Мои. И едва я осознал это, как реальность ворвалась в меня и я понял, почему простыня и почему заперты окна, отчего тусклый свет, запах лекарств и старого тела. Понял, и истерический страх… нет, не затопил сознание, а только немощно и привычно всколыхнулся.
Я умирал. Я знал это, я знал, что очнулся в самый последний миг, вся жизнь до которого уже стала ничем, и ничего уже не было впереди. И оставался лишь этот миг, слабый всхлип и гаснущий серый мир в стекленеющих глазах… Я знал, точно знал, что это вот-вот случится, и это знали окружившие кровать смутно знакомые люди с мятыми уставшими лицами, с тоскливой безнадежностью во взглядах… Неужели дети и внуки?
«А город? А Надежда?»
Это опять была какая-то сторонняя, чужая мысль, и опять что-то непонятное, забытое попыталось пробиться сквозь немощь и страх. Но я уже не мог ничего сказать, не мог двинуться, заговорить, и оставалось лишь лежать и видеть, как сливаются с подступающей темнотой лица, и уже не было мига, не было ничего — и только кто-то медленно, задумчиво обрывал один за другим лепестки-вздохи. Четыре… три… И вот уже пальцы против воли заскребли по простыне — последнему, что еще осталось со мной…
И последний
вздох-лепесток
замер
на губа…
— …а-ах!..
— Толик!
Я рывком вскочил на ноги, готовый драться или бежать, а сердце рвалось так, словно всё это уже было — и драка, и бег.
— Что… что случилось?
— Сумасшедший! — девушка в накинутой блекло-синей фуфайке осторожно подвинулась, уложила узкую, как повязка, ладошку мне на лоб. — У тебя что, жар?
Девушка. Надежда.
— Всё нормально. Ты давно проснулась?
— А я и не спала. Подождала, пока ты заснешь, а потом встала.
— Зачем?
Надя подняла ватные плечи.
— Не знаю. Странная ночь — быстрая. И столько всего случилось!
Да, действительно. Я смотрел на свою руку. Вены — дельта мелководной реки, затянутая, как песком, гладкой кожей, сеточка морщинок почти не видна. Только подрагивают пальцы. Чуть-чуть, как во сне.
Реальность, разбитая черной глыбой сна, снова стягивалась, как жидкий металл во втором «Терминаторе», формируясь во что-то новое, неизвестное, с чем нужно было встретиться.
— Давно рассвело?
— Час назад. Ночь длилась четыре часа. Ты заметил, что стало прохладнее?
Я посмотрел на нее так, как вчера, когда мы встретились.
— Прохладно, да? — терпеливо повторила она.
— Не знаю. Кажется, нет.
— Ты ничего не ешь, — тихо сказала Надежда и подперла кулачком щеку. — Очень страшный был сон, да?
Странно, но я почти не чувствовал температуры. Солнце уже стояло в зените, ослепительное, но неживое, как лампа дневного света. Пространство было лишено содержания, воздух не ощущался ни запахами, ни теплотой, ни прохладой.
Мы прошли последней улицей, обсаженной старыми тополями. Тяжелые плотные кроны были спеленаты, как паутиной, комковатым белесым пухом. Пух неподвижно лежал на неровном потрескавшемся асфальте, лениво раскатывался под ногами и замирал вновь. За серыми выцветшими заборчиками частных домов блеклая пена лежала густо и спокойно. Звуки тоже выцвели: скрипы, шорохи, шелест исчезли совсем. Остались шаги — шаркающие и тихие, голоса — глухие и осторожные. Говорить громко не хотелось, мы просто шли, взявшись за руки. Нам надо было идти в центр, к вокзалу, а мы вместо этого двигались к окраине. Медленно, словно боясь наконец дойти.
Мне кажется, что подсознательно я знал, что будет нечто подобное. Невидимая стена, как у Саймака, или купол, как у Ларионовой. Улица сделала последний поворот — чтобы оборваться, — и мы остановились.
— Туман? — нерешительно спросила Надежда.
Дорожное полотно, миновав два последних дома, растворялось в плотной творожистой массе, горбом вздыбившейся поперек улицы. Туман был сухой, как пыль. Белесые крапинки висели в воздухе, такие же неподвижные, как тополиный пух, и так же, как пух, они вздрагивали от дыхания и движения, разлетались в стороны. Я задержал выдох, сконцентрировался на соринках, висящих перед лицом, и резким взмахом сгреб несколько. Они были никакие — не холодные, не влажные. Ладонь не почувствовала их, соринки растаяли, едва я поднес руку к глазам. Просто исчезли.
Я оглянулся. Соринки снова сомкнулись, и воздух был испещрен ими, словно плохо отпечатанная фотография. Ощущение оказалось неприятным. Как будто кто-то глядел в спину и выжидал.
— Пойдем назад? — голос у Нади дрогнул.
— Ты можешь подождать тут? Глупо дойти до границы и не посмотреть, что там.
— Я не хочу.
— И все-таки подожди. Пара минут, хорошо? — я огляделся и подобрал припорошенную пухом палку.
— Ага, — сказала Надя. — Дай мне ее, дай!
— Оставайся на месте. Пожалуйста.
И я пошел вперед.
С каждым шагом соринки висели всё гуще — метель, застывшая на листе. Но я по-прежнему не ощущал тумана. Даже когда вдыхал его.
Вскоре, как я и предполагал, мне пришлось идти, постукивая перед собой палкой. Страх заклубился где-то в паху, наматывая внутренности на зубчатое колесо. Но я всё равно продвигался вперед неуверенным мелким шагом. Вроде бы, туман опять стал редеть, потому что впереди что-то замаячило, кажется, совсем рядом: нечто высокое — может, ствол дерева. Я поднял палку, потыкал ею перед собой, шагнул… Асфальт оборвался, нога оступилась, и я головой вперед вылетел из тумана…
…Сзади, приглушенный расстоянием и завесой, послышался слабый крик. Не отрывая глаз от увиденного, я подался назад.
Всё повторилось в обратном порядке, только теперь я шел гораздо быстрее и вскоре различил в стороне темный силуэт Нади. Она тоже увидела меня и торопливо пошла навстречу, почти побежала, отмахиваясь от соринок, как от мошкары.
— Ну ты что? Я ждала, ждала… Смотри, как быстро темнеет, скоро опять ночь! Ты что-нибудь видел? Что там?