Квазинд. Когда оживают легенды
Шрифт:
– Но твой брат,– осторожно вклинилась Полли,– сказал, что он лучший стрелок… и…
– …и умеет метко убивать врагов. О, дорогая, он это делает ловчее, чем кто-либо другой, кого я знаю. Разве только Роджер может с ним поспорить… Впрочем, что воду в ступе толочь? Нужно видеть, как он от пули к пуле держит в воздухе миску или еще какую штуку, чтобы поверить всем чудесам, которые про него плетут на равнинах. Но меня это мало волнует. Эй, гляди-ка, а вот и наши защитнички…
Отряд был уже совсем близко. Подъезжая к салуну, солдаты, по команде офицера, перевели лошадей с галопа на рысь.
В
Мелкие песчинки жесткой коркой покрыли их губы, порошком красного перца налипли на ресницы; плотное сукно мундиров промокло насквозь от пота и стояло колом, подвяленное ярым солнцем; меж лопаток и из-под мышек белели полосы соляных разводов. Хмурые и молчаливые, они разминали сведенные судорогой в стременах пальцы ног, ослабляли подпруги, счищали с коней пропитанную потом грязь. Крайняя степень изнурения сквозила во всех их движениях. От форта Фэттерман до Рок-Тауна добрых двести миль – от лошадей тоже остались кожа да кости.
Лейтенант Джон Бартон, мужественно стараясь сохранить бравую выправку, подошел к крыльцу, стащил горячую и липкую от жары перчатку:
– Приветствую вас, шериф. В городе всё спокойно?
Сигара в зубах шерифа перекочевала в другой угол рта:
– Как в могиле. Какими судьбами к нам? – Роджер с видимым удовольствием пожал крепкую руку.
Бартон не успел ответить, так как всеобщее внимание привлек индеец, которого двое солдат прикладами ружей вытолкнули из фургона. Он стоял по щиколотки в горячей пыли, бесстрастно глядя поверх голов собравшихся на веранде. Несмотря на закованные в кандалы руки и изодранную в клочья замшевую рубаху, расшитую бисером, в осанке краснокожего не чувствовалось и намека на смирение. Высокий, широкоплечий, с темным, отливающим медью лицом и длинными иссиня-черными волосами, он источал варварское мужество и силу. Лицо его было не лишено привлекательности, хотя и заставляло трепетать неискушенного суровой жизнью человека: волевой подбородок, почти жестокая складка рта, крупный орлиный нос, дерзкий, до неприязни, взгляд. От него веяло свежестью и простором – как от дикого зверя, который всю жизнь провел на воле.
На Полли Мэдиссон индеец произвел огромное впечатление. Она смотрела на него не отрываясь и невольно вскрикнула, когда один из конвоиров саданул его прикладом винчестера по ребрам:
– Пошевеливайся, тварь! Ну! Ну же!
Пленник молча, стараясь не обращать внимания на ругань и тычки конвоя, подошел к лейтенанту и замер около него.
Старый Паркер так же, как и другие, вовсю таращился на индейца. И по мере того, как он смотрел на него, лицо его всё больше менялось. Неожиданно по нему пробежала судорога озарения и страха. Поднос с чашкой молока и клубникой, приготовленный для гостьи, испуганно звякнул в его руке. Другая потянулась за револьвером – характерный жест для сей беспокойной местности.
– Лейтенант… Сто против одного! Это же…
Бартон как саблей рубанул:
– Так точно, мистер Адамс! Он самый – Черный Орел. А ну отойди, надменная рожа!
Лейтенант грубо оттолкнул пленника в сторону.
– Ну и доставил он нам хлопот, джентльмены… Этой бестии всё время удавалось обскакать нас! Но больше скачек не будет. Клянусь флагом полка, мистер Адамс.
Роджер отбросил сигару:
– Значит, войне конец?
– Нет сомнения, шериф. Без него краснокожие побегут от нашей кавалерии, как лисы.
– Дай-то Бог, дай-то Бог,– вмешался старик.– Ведь мы уже третий раз отстраиваем Рок-Таун по его милости. Пожар за пожаром… Одни убытки! Вон как смотрит-то, зверь. Знаете, сэр, его имя со времен Сент-Пола будто выжжено у нас в мозгу. Охо-хо… Ну, а как вы, лейтенант? Что, тяжела служба?
– Мистер Адамс,– Джон не посчитал нужным отвечать на вопрос.– Мне необходимо переговорить с вами по очень важному делу. Вас, Роджер, я попросил бы тоже остаться.
– Одну минуту, сэр.
Адамс проковылял к столику, за которым сидели девушки, поставил перед мисс Мэдиссон поднос:
– Прошу, деточка, подкрепись этим. Три тысячи извинений, в дорогу я приготовлю что-нибудь посущественнее,– старик повернулся к дочери и “подпустил шпильку”: – А ты засиделась, крошка. Скоро появится посетитель. Давай, давай! Мне надоели твои надутые губы!
Полли с сочувствием взглянула на подругу. Дженни вздохнула и, раздраженно тряхнув кудрями, отправилась выполнять опостылевшую работу.
В ожидании старого Паркера Джон Бартон спустился по ступенькам веранды вниз и подошел к сержанту:
– Благодарю, Пирс, за исправную службу. Забирайте солдат и передайте полковнику Гринвуду, что всё идет по инструкции. Дальше я буду сопровождать Черного Орла один.
Сержант откозырял:
– Слушаюсь, лейтенант! – потом прокашлялся, как будто колеблясь, но всё же решился предостеречь: – Будьте, право, осторожнее с ним… Это сущий дьявол, сэр.
– Соблюдайте субординацию, сержант… Вы доложите об этом, когда вас спросят,– устало и без должной назидательности одернул младшего по званию Бартон.
Тот подтянул наметившийся живот:
– Слушаюсь, сэр. Разрешите идти?
– Идите.
– Есть, сэр.– Сержант вновь отдал честь и, развернувшись к отряду, зычно скомандовал: – Конво-ой! В седло! Возвращаемся в форт Фэттерман!
Измученные солдаты, скрипя зубами, но без ругани вскочили на лошадей. Фургон, поднимая клубы пыли, грохоча и сотрясаясь, развернулся. Кавалеристы двойками расположились вокруг него. Джон долго смотрел им вслед. Отряд, подобно змее, причудливо изогнулся среди выжженных трав и низкорослых деревьев. Поднятая им пыль, бурая, едкая, медленно оседая, превращалась в грязь на лице и во рту, застилала весь мир.
“Господи, когда же кончится этот ад? Скорее бы осень…” —с тоской подумал лейтенант. Ему было жалко измотанных солдат и лошадей, но еще больше – себя.
Он почувствовал, как болезненно заныли виски,– значит, к ночи непременно будет раскалываться голова. Пот струился по его сухощавым щекам, прямому носу, по волевому, слегка выдающемуся вперед подбородку, расплывался пятнами на воротнике мундира. Сейчас у Джона была одна мечта: искупаться в реке, которая гремела галькой за домом Паркеров, и выспаться – шут с ним, хоть на соломе, но только вволю, сколько просит душа.