Кыштымцы
Шрифт:
— Валяйте!
— Смутная ноне зима-то была. Снег, почитай, выпал в октябре. Кажись, в октябре?
— В октябре, — подтвердил Мыларщиков.
— Стужи да бураны и весна опять же припозднилась. И по-соседски — основы государства расейского потрясены. А новые еще поставить не успели. Боязно жить стало.
— Чего это вы испугались?
— Тебе вот не боязно — ты власть. У кого власти нет — тем боязно. Жизнь покатилась ни шатко ни валко. Да вот, слава богу, тепло наступило. Сердце радуется. Природа просыпается. Скворушки поют, воробьи чирикают. Теперь всякой малой радостью приходится пользоваться, потому как
— Да полноте, Лука Самсоныч, это у вас-то ночь?
— Так не даете спокойно-то жить. Хотя бы взять тебя. Взял и пришел бы ко мне, самоварчик бы сгоношили, чайком побаловались, покалякали по-соседски. Милое дело! А то зовешь сюда, гражданином величаешь, а я привык на Луку отзываться.
— Да к вам как придешь-то, Лука Самсоныч? — улыбнулся Мыларщиков. — У вас во дворе не собака, а прямо медведь!
— На своих-то он смирный.
— Знаю я, какой смирный. Приходил к вам родич из Заречья, так я, грешным делом, поопасался за него — думал в клочья разорвет!
— Все видишь, на ус мотаешь. Жизнь-то пошла! Брат на брата, сосед на соседа. Мне еще бабушка покойница говаривала: «Запомни, Лука, сатанинские времена грядут, и поднимется сын на отца, жена на мужа, и наступит великий глад». Как в воду глядела, бабушка-то моя.
— А конец света она не обещала?
— Придет и конец света, не смеись. Все полетит в тартарары!
— Не поэтому ли так вырядились?
— Все равно пропадет, хоть поносить перед концом-то.
— Ну ладно, Лука Самсоныч, пошутковали и хватит. Тут еще сказочки про ад и чертей зачнете сказывать, совсем на меня страху нагоните и про дело могу забыть. А дело у меня пустяшное — кому это вы, Лука Самсоныч, с Ваньшей Сериковым золото отправили?
Батятин обиженно заморгал глазами:
— Господь с тобой, Михаил Иваныч? Какое такое золото?
— И слыхом не слыхивал?
— Не сойти мне с этого места! Вот те крест! — Батятин крупно перекрестился.
— Я так понимаю — Сериков сам поехал в Катеринбург.
— Пошто сам? Я этого не говорил. По моей просьбе поехал.
— Что же это за просьба такая?
— Как бы тебе запросто обсказать? Есть в Катеринбурге знакомый точильщик, навроде нашего Ахметки: «Кому ножи-ножницы точить, кому ножи-ножницы точить!» Знаешь, поди? Ездил я на рождество в Катеринбург. Точильщик-то плакался: мол, нету точильных кругов, беда прямо. Ну я и обещал ему.
— А потом?
— Оказии не было. А тут Ванюшка Сериков возвернулся, не подфартило мужику в жизни. На войне изранетый весь, дочурка умерла, дома полный разор. Дружбу-то с ним по-прежнему водишь?
— Вожу.
— Это я к слову. Ванюшка мне сосед. Болит сердце за него. Сенца подкинул малость, лошадку одалживал. А что это? Пустяк. Думаю, дай-ка я Ванюшке с Гланькой подмогну. Просто так дать — не возьмет, гордый шибко. А я решил ему дело придумать, да по-царски заплатить. И обиды никакой. Вспомнил про знакомого точильщика, у Рожкова, тестя твоего, точильные круги прикупил, в Катеринбург-то и отправил. Кабы знал, что такая беда выйдет! Рази я Ванюшке враг? Лучше бы уж самому ехать, пусть бы меня потрясли. А то ведь Ванюшку-то на войне покалечили, да еще тут голову проломили. О господи, прости грехи наши!
— Складно, однако, получается, — качнул головой Михаил Иванович.
— Пошто складно? Скорбно, а не складно. Выходит,
— Значит, не золото, а точильные круги?
— Как на духу.
— А у Евграфа на сборище были?
— Побойся бога, Михаил Иванович! На каком таком сборище? Ты же видишь — денно и нощно дома сижу. На заимку и ту боюсь выехать, а надо ехать — земелька просохла, заждалась хозяина. Сериков обещал подмогнуть, да какая сейчас от него подмога. Вроде полегчало ему?
— Полегчало, Лука Самсоныч. Только зря не хотите говорить правду. Дознаюсь — хуже будет!
— Попу бы не все сказал, а тебе как сыну родному.
— Грешно душой-то кривить, насчет сына-то.
— И до чего же ты неуважительный, соседушка!
— Неуважительный? — вдруг вышел из себя Михаил Иванович и позабыл, что за все время разговора называл Луку на «вы», это ему как-то Борис Евгеньевич замечание сделал, что он всем «тыкает», а ведь при должности состоит. — А пошто я должен быть уважительным? Ты мне тут всякие сказочки сочиняешь, благодетеля из себя корчишь, а правды сказать не желаешь. Я ведь знаю — золото отправил ты с Иваном, и в Катеринбурге адрес знаешь, к здесь золото втихомолку собирали, сам, небось, пай вложил. За дурачка меня считаешь? Шалишь, Лука Самсоныч, шалишь! Ладно, плети свои сказочки, но потом на себя пеняй. Я тебе наш разговор как-нибудь припомню!
— Господь с тобой, Михаил Иваныч. Нету у меня ничего за душой. Отпусти ты меня, на заимку со старухой собрался, гляди, какая погода славная на дворе.
— А, шагай куда хочешь!
К Швейкину Мыларщиков пришел злой, решительный. Борис Евгеньевич что-то торопливо дописывал. На Михаила Ивановича и не взглянул, пока не кончил. Потом поднял голову:
— Чего у тебя?
— Я бы Ерошкина, Батятина и Евграфа Трифонова на всякий пожарный припрятал в каталажку.
— Да вы что, братцы? — воскликнул Борис Евгеньевич. — Ну прямо помешались на арестах! Сначала Дукат, теперь вот ты. Хорошо. Ты можешь предъявить обвинения?
— Предъявлю.
— Какие? Кого-нибудь за руку поймал?
— Поймаю.
— Вот когда поймаешь, тогда и сади. Я первый об этом скажу.
— С Батятиным только что калякал. Какой он мне только чепухи не наплел. Сказочки рассказывал, издевался гад.
— Слушай, у тебя, говорят, есть верховые лошади?
— Заводские, а что?
— Съездим к Марееву мосту.
— А верхом-то можешь?
— За кого же ты меня принимаешь? Зря я, что ли, в Сибири восемь лет скитался? Да я теперь не то что верхом ездить могу, я блоху подковать сумею!
— Гляди-ко! Новое что-то, раньше не слышал. Хвастаешь, наверно?
— Проверь, — улыбнулся Борис Евгеньевич.
— Дай срок! А почему к Марееву мосту?
— Приятное с полезным совместить. Вчера нижнезаводские приходили, просили там городьбу сделать. Посмотреть бы что там к чему. И ни разу я еще там не был.
— Не возражаю. Чебачишка сейчас там хватает, душеньку рыбалкой потешим. Хотя уха из них не ахти какая, но зато на воздухе!
Уговорились выехать пораньше. Мыларщиков появился у дома Швейкиных верхом на коне, а другого, для Бориса Евгеньевича, вел на поводу. Черенком плетки постучал в ставень. Екатерина Кузьмовна, распахнув створку окна, высунула голову, повязанную ситцевым платком.