Кыштымцы
Шрифт:
Когда беседа закончилась, к Швейкину подошел Живодеров. Борис Евгеньевич сказал:
— Спасибо за ту подсказку — все сделали, как надо. Так что Матрена твоя и другие без харчей не останутся.
— Вот за это тебе спасибо! Молодец, что послушался. Всему народу объявлю. А неужто прыткий такой, этот белый чех, холера его забери?
Но видел Борис Евгеньевич, Степан все еще тот митинг забыть не может. Похлопал его по рукаву и улыбнулся:
— Не переживай! Кто старое помянет —
— Ладно, не буду, — сказал Степан.
До дрезины, на которой Швейкин приехал, его провожали всей дружиной. Шимановсков протянул руку:
— Ну как, Василий? — спросил Борис Евгеньевич, прощаясь.
— Все было бы прекрасно, да вот неловко спать в шалаше. Еще лягушек боюсь и змей. А этот жолнеж — Пичугов, значит, в село спать не пускает. А там такие паненки!
— Ничего, привыкнешь, — улыбнулся Борис Евгеньевич и поманил пальцем Седельникова: — Твоим передать что-нибудь?
— Нет, — потупился Димка.
— Та этот хлопчик сбежал от родителей, — заметил Шимановсков. — Они ж не пускали его.
Когда Швейкин вернулся в Кыштым, в первую очередь завернул домой. Екатерина Кузьмовна накормила его горячими пирожками. Борис Евгеньевич заспешил в ревком. Позвонил, наконец, из села Рождественского Тимонин. Хрипел в трубку, еле-еле слова разобрать можно было. Простудился, что ли? Однако нет — сорвал голос на митингах.
— А чего митингуете-то?
— А так! Кто в лес, кто по дрова. Ну скажу тебе — публика! Всякого видывал, а это наособицу! Мать анархия! Избрали меня командиром отрядов.
— Тебя!? Надо же! — только и сказал Борис Евгеньевич. — Что ж, командуй, раз избрали. Задачу-то тебе штаб поставил?
— Приказано выходить к Аргаяшу. Да, понимаешь, опять митинг собрали: идти или не идти?
— И вправду — анархия. Может, послать кого-нибудь на подмогу?
— Воздержись пока.
Тимонин повесил трубку.
Забежал Алексей Савельевич, озабоченный, хмурый. Спросил:
— Хреновы, говоришь, дела?
— Ну не такие уж и хреновые, но затылок почесать есть от чего.
— Так клич кликнуть — кыштымский народ от мала до велика поднимется.
— Дорогой Савельич, все это, конечно, так. От такого клича был толк во времена Александра Невского: кто оглоблю в руки, кто кувалду и айда — пошел бить псов-рыцарей. А теперь пушки да пулеметы. Белочехи в роте по пулемету имеют, а мы? А мы с чем пойдем?
— Выходит, управы на них нет?
— Ну почему же? Погляди, что на станции-то делается. Эшелоны прибывают. Будем драться. Сил у нас хватит да вот ладу нет, Савельич. Порядка маловато, оружие плохое. Только что Тимонин звонил из Тютняр — митингуют, говорят, идти в бой или по избам отсиживаться. Или тот же Жерехов —
— Эх, знать бы да пораньше по-пластунски-то начать? Али на заводах, Якуня-Ваня, пушки делать, как при Емельке Пугачеве?
— Все это очень сложно. Пушки делать тоже. Мастера нужны.
— Да, не дали нам времечка подготовиться. Сердце у меня болит, места не нахожу. Всякая дурная мысль в голову лезет, а тут еще завод на ладан дышит. Потухла литейка-то, Евгеньич, потухла кормилица.
Савельич уперся руками в колени и спросил:
— Чо делать-то?
— Пока помогать войску. Харчи нужны, милосердных сестер подбирать, лазарет приготовить.
— А на худой конец?
— Худой конец нежелателен, но коль случится, мы уйдем. А ты, Алексей Савельевич, останешься. Кто-то должен остаться с кыштымским народом. А нам нельзя — мы слишком заметные.
Савельич, уходя, сказал:
— Охо-хо-хо! Наговорил ты мне всякого, но все равно вроде посветлее стало — будто глаза промыл после сна. Побегу ужо, а то Баланец запарился. И ведь смотри: наново дело начинать — хлопот полон рот. Однако и закрывать — дел не меньше. Вот какая оказия, Якуня-Ваня! Молодые в добровольцы подались, а старики в механических мастерских трудятся — не иначе ружья ремонтировать придется. А как же!
Старик попрощался, напялил кепку и, как всегда, сгорбившись, вышел из кабинета. Борис Евгеньевич только сейчас обратил внимание на отсутствие Ульяны. Куда же она подевалась? Аккуратная, всегда исполнительная — а тут тишина! Швейкин обошел здание, спрашивал у сотрудников, но никто ему толком не мог объяснить, куда исчезла девушка. В бывшем земельно-лесном отделе счетовод-старикашка, который не расставался с черными нарукавниками, поглядев поверх очков на Швейкина, сказал:
— Так она, гражданин председатель, ушла. Надо полагать на Татыш.
— Как на Татыш?
— По всей вероятности, сестрой милосердия. Тут ее матушка приходила, отговаривала, а девка не послушалась. Своенравная нынче молодежь пошла!
Вот оно что! И главное, не предупредила. Зачем же она так? Первым желанием было скакать на Татыш, вернуть Ульяну. Привык к ней, к ее исполнительности, к тому, что она всегда появлялась именно в тот момент, когда была нужнее. А после памятного объяснения на крылечке, после разговора с Мыларщиковым у Мареева моста, Борис Евгеньевич уже был не властен над своими чувствами к Ульяне. Зачем же Ульяна сбежала, не сказавшись?