Кыштымцы

Аношкин Михаил Петрович

— Неужели такие паршивые дела под Аргаяшом?

— К сожалению. Твой крестник Жерехов скрылся с отрядом.

— Как скрылся?

— Вот так — в неизвестном направлении. Не захотел идти в бой.

— Да он что? А впрочем, — Михаил Иванович сплюнул. — Полюбовался я на его анархистов. Куркули. Чо им советская власть.

— Может, оно и не так, но урок преподан суровый. Следовало послать туда комиссара да двух-трех крепких партийцев. А то ведь стихия-матушка.

— И еще какая, — согласился Мыларщиков.

— Не лучше и с

рождественцами. Короче: я только что от военного руководителя. Положение угрожающее. Бои идут ожесточенные. Наши держатся, но выстоять могут дня два, от силы три.

— Дела-а-а…

— И еще — ранен Глазков.

— Да ты что?!

— Повел в атаку красноармейцев. Не приходит в сознание.

— Не повезет, так не повезет. Все к одному.

— Будем спешно готовиться к отходу. На станции ревком зарезервировал три вагона и паровоз. Баланцов займется динамитом. Его надо вывезти в Екатеринбург.

— А не вернее припрятать?

— Нет, есть указание. А ты, Михаил, займешься золотом.

— В одном поезде — динамит и золото?

— А что?

— Разнесет по дороге — ни динамита, ни золота.

— В том и задача — чтоб не разнесло. Чтоб привезли в сохранности в Екатеринбург.

— Задачка! — криво усмехнулся Мыларщиков и выбросил окурок в окно. Поправил рубашку под ремнем и сказал:

— Раз надо, так надо.

— Сделаешь в лучшем виде, не сомневаюсь. Хоть чуточку бы посомневался, послал бы другого.

— И на том спасибо.

— Заберешь золото и серебро, там несколько пудов. Подбери надежных ребят. С завода до станции в одной подводе не увезешь, возьми, сколько потребуется. Погрузишь в средний вагон. Я сказал Балашову, чтоб не занимал. Погрузишься и сразу трогай, не жди. В Екатеринбурге сдашь под расписку. Если обстановка улучшится, возвращайся. Если нет, смотри по обстоятельствам.

— Ладно.

— Иди, — Борис Евгеньевич обнял Мыларщикова и, подтолкнув за плечо, проговорил:

— Ступай, не прощаюсь, увидимся, — и крикнул вдогонку: — Да будь осторожнее, Михаил!

Борис Евгеньевич несколько минут сидел без движения. Опять отправил близкого человека на опасное, пожалуй, самое опасное задание. Шутка сказать, два вагона взрывчатки! Не дай бог, какой-нибудь лесной бродяга-дезертир стрельнет по вагону, и тогда все. Обстреляли же Михаила с Кузьмой у Каслей. Ушла Ульяна в самое пекло. Хотя и сестрой милосердия, а пуля-то не разбирает, она ведь дура, прав старик Суворов. Не сказал Мыларщикову — а ведь тяжело ранен в ноги Степан Живодеров, Степка-Растрепка. Еще горше думать, что придется уходить из Кыштыма, оставлять родной дом, в котором с таким трудом началась устанавливаться жизнь на новый лад… И все надо бросать…

…Мыларщиков не стал рассказывать Тоне, какое поручение ему дал Швейкин. Только сообщил, что отлучится на несколько дней. А поскольку отлучки были часты, то они уже не вызывали особой тревоги у жены.

…Назарка и Васятка играли во дворе с кутенком. Волчьей

масти, крупной породы, но ласковый. Прыгал, повизгивал, ложился на брюхо, подметая землю хвостом. Михаил Иванович поглядывал то на Васятку, то на Назарку. Сыны носились со щенком по двору, как угорелые, вовсю орали. На отца и внимания не обратили. Тоня на таганке разогревала суп. Михаил Иванович сглотнул слюну — проголодался. Взял со стола ломоть, посолил его и принялся есть.

— Обожди малость, сейчас разогреется, — сказала Тоня. — Зачем же в сухомятку-то? Аппетит поломаешь.

— Ерунда! Теленка съем в придачу.

Тоня заметно пополнела. Через месяц, наверное, будет рожать. Ситцевое платье пришлось расставлять по бокам клиньями. Клинья свежие, невыцветшие, заметные. «А может, сказать? — неожиданно подумал Михаил Иванович. — Мало ли что случится?» Положил недоеденный кусок на стол и прикрыл глаза.

— Нездоровится?

— Просто так. Притомился.

Тоня налила в глиняную чашку супа, положила рядом деревянную ложку со стертыми узорами. Ел не спеша, думая все об одном и том же: сказать или не сказать?

— Миш, да что случилось-то?

— Уезжаю я, мать.

— Опять? — расстроилась Тоня, присаживаясь на табуретку рядом с мужем. — Куда же на этот раз тебя черти несут?

— В Катеринбург. Поручение есть.

— Какое?

— Это, положим, военная тайна.

— Тайна? Опять да снова тайна? Секреты! Без них уже и жить не можешь! — и заплакала: — Меня-то ни во что не ставишь.

— Зачем же так, Тонь? — а сам продолжал мучиться: «Сказать или не сказать?»

— Чо, Тонь, чо, Тонь! У тебя сыны растут. А здесь, — она положила руку на округлый живот, — может, сын или девка. Но твоя!

— Рази я отказываюсь?

— Но у тебя на уме не семья, а другое!

— Время ж такое, Тонь!

И тут твердо решил: «Не скажу! Коль случится что, без этого узнает. И Ванька Сериков с Глашей близкие люди, в беде не бросят». Отодвинул пустую чашку, по возможности беспечно взглянул на жену и поднялся. Тоня спросила:

— Когда ждать-то?

— Дня через четыре.

Сыны по-прежнему играли во дворе со щенком. Мать позвала:

— Вы это чо ж? Отец уезжает, а вам хоть бы хны!

Назарка и Васятка разом налетели, обхватили его за талию. Михаил Иванович как-то беспомощно улыбнулся. Но поддал сынам по ласковому подзатыльнику и пригрозил шутливо:

— Глядите! Мать не обижайте!

…С утра было безоблачно и жарко. Завод потонул в прозрачно-сизой дымке. Куры купались в пыли, разинув клювы. Неугомонные нахальные козы прятались от солнца в жиденькой тени заборов, которых особенно много было в переулках. К полудню на южном небосклоне зачернели далекие тучи. Они медленно и упрямо выползали из-за горизонта, растекались в стороны серо-белесыми неспокойными крыльями. На их кромках незаметно, но угрожающе пучились вихри. Центр тучи вклинился черным углом в голубое небо.