Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
– Да, – сказал Лев Николаевич, – они имеют особенности. У меня явилась мысль, если бы я был помоложе, написать три романа – подделку под французский, немецкий, английский. Особенно удался бы мне английский ‹…›.
12 августа
‹…› Прочли вслух из «Русской жизни» фельетон Гарина «Наброски с натуры». Льву Николаевичу Гарин не нравится. Он причисляет его к тому же типу выдумщиков, как Немирович-Данченко и Мамин-Сибиряк. Прочтенный рассказ он нашел так себе: ничего особенно дурного (хотя об охоте на медведя заметил, что это все – вранье), но и хорошего ничего нет.
26 декабря, 1894 г., Москва
‹…› Я сообщил, что «Русская мысль» приобрела себе в критики Скабичевского.
– Тупой и бездарный человек, – сказал Лев Николаевич [155] ‹…›.
Лев Николаевич встал и вышел зачем-то из залы.
– А какое впечатление на вас произвела вся эта история с Александром Миротворцем? [156] –
Я отвечал неопределенно.
155
См. об этом отзыве Толстого о А. М. Скабичевском в записи Лазурского от 27 июля 1894 г.
156
После смерти Александра III (20 октября 1894 г.) верноподданнические «Московские ведомости» провозгласили его «великим миротворцем», озабоченным более всего спокойствием и миром народов России и Европы. Вслед за этим в печати, русской и иностранной, появился ряд панегирических статей об Александре III.
– Отвратительная история, – продолжал, входя и снова садясь за стол, Лев Николаевич. – После глупого, ретроградного царствования вдруг со всех сторон подымаются восхваления, самая бесстыдная ложь. И эта печальная студенческая история… Впрочем, почему же печальная? Это – единственное светлое явление во всей этой истории. Одна молодежь осмелилась высказать правду ‹…›.
Я нарочно навел разговор на поведение профессора Ключевского и передал мнение профессора Стороженко, что он смотрит на его хвалительную лекцию [157] памяти Александра III как на долг вежливости по отношению к обласкавшей его семье царской [158] .
157
Тридцатого ноября 1894 г. на лекции В. О. Ключевского, посвященной памяти умершего царя Александра III и восхвалению его «мудрой» политики, студентами университета была устроена демонстрация протеста, за которой последовали студенческие волнения. Выступление молодежи было сурово подавлено. Пятьдесят три студента были исключены из университета и отправлены в административную ссылку.
158
В. О. Ключевский в 1893–1895 гг. читал сыну Александра III, вел. кн. Георгию Александровичу, курс русской истории.
Лев Николаевич ничего не сказал на этот счет, но высказал несколько мнений о Ключевском как профессоре, которые поразительно расходились с тем, что я привык думать и слышать от других. По его мнению, Ключевский – бездарный человек. Он читал в «Русской мысли» его исследование о боярской думе [159] . «Скучно, ни одной новой мысли, написано таким языком, что ничего не поймешь. Читал его лекции. Неприятно, всюду эти словечки, либеральная подковырка и ничего больше».
159
«Исследования о боярской думе» – магистерская диссертация «Боярская дума Древней Руси» В. О. Ключевского, печатавшаяся в журнале «Русская мысль» в 1880–1881 гг.
29 декабря 1895 г.
Был в первый раз на субботнем журфиксе у Толстых.
Лев Николаевич показал статью «Московских ведомостей», присланную Дунаевым, где Николаев [160] доказывал, что самое христианское государство должно быть монархическим; отпустил несколько иронических замечаний по этому поводу; сел возле меня. Я неловко молчал. Спросил, читал ли я статью Арнольда [161] в «Северном вестнике» о задачах современной критики (перевод с английского).
160
Под псевдонимом Ю. Николаев сотрудничал в «Московских ведомостях» Ю. Н. Говоруха-Отрок.
161
Толстой находился под сильным впечатлением от статьи «Задачи современной критики» М. Арнольда, английского поэта, историка литературы и богослова. По рекомендации Толстого она печаталась в «Северном вестнике» (1895. № 5); в несколько сокращенном виде была издана в 1902 г. «Посредником». В предисловии к роману В. фон Поленца «Крестьянин» Толстой дважды говорит о статье М. Арнольда, отмечая истинное значение критики в жизни общества: ответить на «огромной важности вопрос: что читать из всего того, что написано?»
– Не читал.
– Пожалуйста, прочтите. Я эту статью давно рекомендовал; теперь ее прекрасно перевели, но она прошла как-то незаметно. Я все рекомендую ее молодым людям. Автор в статье говорит о том, что подъем художественного творчества бывает тогда, когда критика соберет весь запас того лучшего, что сделано у других. В этом и должна быть задача критики ‹…›. Критик должен быть всесторонне образованным человеком, знать литературу и древнюю, и западноевропейскую, и русскую. У Белинского есть хорошие места. Но если перевести и его и других русских критиков на иностранный язык, то иностранцы не станут читать, – так все элементарно и скучно. На Западе есть хорошие, серьезные критики, Сент-Бев, например, Лессинг, Карлейль; последний, правда, как бы из упорства, наперекор всем, носится с этим своим прославлением героев, вопреки и времени и христианству. Литература у нас была всегда выше критики. Хоть бы Пушкин – действительно европейски образованный человек.
Я заявил, что все-таки люблю Белинского, что при его описании, например, игры Мочалова дрожь проходит по коже. Он обладал большим вкусом, и великая его заслуга, что он восхищался, например, Гоголем и других увлекал своим восторгом, в то время как другие, например Сенковский, Полевой, ругали Гоголя [162] .
Лев Николаевич молчал, прислонившись к печке. Очевидно, он о многом говорит по старым общим воспоминаниям, к одностороннему усилению которых служат какие-нибудь ближайшие впечатления, например статьи Волынского [163] . Потом сам стал говорить, что кто-то ему в защиту Белинского приносил читать некоторые его места, и действительно хорошо, особенно из первого периода.
162
О. И. Сенковский отличался особенной резкостью отзывов о творчестве Гоголя. «Библиотека для чтения» (журнал, издавшийся Сенковским) «в течение семнадцати или восемнадцати лет, – отмечал Н. Г. Чернышевский, – постоянно нападала на Гоголя». Н. А. Полевой, убежденный сторонник романтизма, благожелательно встретил ранние произведения Гоголя, но отрицал «Ревизора» и «Мертвые души», полагая, что в них Гоголь «устранился от истинного пути» (см.: Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. Статья вторая).
163
Статьи Волынского (псевдоним А. Л. Флексера), популярного в 90-е годы журналиста и критика.
Толстовец Страхов, с которым я в этот вечер возвращался домой, сообщил, что сам слыхал от Льва Николаевича другое мнение о Белинском. Он разговаривал с одним фабричным о том, какие книги он читает, и, удивленный его выбором, спросил, по чьему совету он это делал.
– По рекомендации господина Белинского, – отвечал тот.
– Вот видите, – сделал заключение Лев Николаевич, – какое благотворное действие оказывает Белинский [164] .
За чаем говорили о музыкантах: Гофмане, чешском квартете, Игумнове. Чешский квартет, который Лев Николаевич слушал из артистической комнаты Благородного собрания, изъявил желание поиграть у Льва Николаевича. Играли квартет Бетховена (из первых), Шуберта, Гайдна. От всего Лев Николаевич был в восторге: «Ясно, прозрачно». Квартет же Танеева между ними, по его мнению, похож на стихотворение, которое составлено из набора всяких слов без связи, но с соблюдением размера и рифмы. Игру Игумнова он находит безукоризненной. Тот был так любезен, что для него выучил прелюдию F-dur Шопена, бурную, которою его восхищал еще Н. Рубинштейн.
164
Толстой в свое время с увлечением читал Белинского. По словам А. В. Дружинина, он в 50-х годах с целью «понять все наше литературное движение, собирался перечитать все статьи Белинского (Тургенев и круг «Современника». М. – Л.: «Academia», 1930. С. 202). В дневнике Толстого (1857) сохранились записи об этих чтениях: «Читал Белинского, и он начинает мне нравиться… прочел прелестную статью о Пушкине… Статья о Пушкине – чудо. Я только теперь понял Пушкина» (дневниковые записи 2, 3, 4 января 1857 г. – Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 47. С. 108).
Лев Николаевич был на ученическом вечере консерватории, хвалит всех. Особенно ему понравился концерт Рубинштейна, к которому он питает сочувствие за искренность и задушевность. В Чайковском он находит иногда искусственность. Музыка Рубинштейна напоминает ему поэзию шестидесятых годов.
– В чем же сходство? – спросил я. – В шумливости, прямолинейности?
– Нет, нет, не могу выразить; быть может, это воспоминание молодости: в какой-то задушевности ‹…›.
Толстовец полюбопытствовал узнать, по каким побуждениям Лев Николаевич ходил слушать «Короля Лира» [165] .
165
Толстой смотрел «Короля Лира» в театре «Эрмитаж» в январе 1896 г. с участием итальянского трагика Эрнеста Росси.
Ответа, сказанного тихо, я не слыхал точно (вроде того, что есть потребность). Но, когда дальше они вдвоем стали говорить о Шекспире, я переменил место и подсел ближе.
Его мнение о Шекспире, «дикое», как говорит сам Лев Николаевич, давно интересовало меня. Он напал на «Короля Лира», находит много неестественных сцен и лиц, например сумасшествие Эдмунда, характер Кента. Недавно перечитывал «Ромео и Юлию». Сцена с аптекарем, к которому приходит Ромео за ядом, возмутительна по неестественности. Во всем видна небрежная работа актера, который спешит окончить пьесу, чтобы забавлять ею публику. Клоуны его возмутительны: это глумление над простым народом. В них виден автор-шут. Конечно, он умный, и многие сцены у него глубоки. Это не Шпажинский; но полной художественности у него нет; не видно, чтобы автор любил свое создание. Наконец, возмутительно его равнодушие, называемое объективностью. Отелло ли душит Дездемону, или убивают подряд несколько человек – ему все равно. Все это для него лишь занятные картины. Мольер художественнее Шекспира, Бомарше – и подавно. У Мольера, правда, нет такого разнообразия и глубины содержания, но зато всякая вещица хорошо отделана, художественна. Даже некоторые из первых вещей Островского художественнее некоторых шекспировских.