Шрифт:
Мы, поколение, чье детство прошло в восьмидесятых, зацепив и девяностые, выросли на старых советских фильмах. И где-то в глубинах сознания Москва осталась в памяти именно такой: советской, светлой, ясной, родной, с песней «Александра, Александра», с тысячи раз показанными видами той еще, из другого, старого мира, Красной площади, панорамой Воробьевых гор, она закрепилась в подсознании чувством гордости, торжественными, выверенными до секунды и до нешевеления даже мизинцем ноги, облаченной в блестящий сапог, нереально замершего в ожидании команды нарядного солдата, парадами. Криками «Ура!», трибуной Мавзолея, еще бытовыми кинодрамами, комедиями, в которых советское добро обязательно побеждало советское и, уж тем более, антисоветское зло, детективами
Москва с раннего детства жила в моей душе и более старыми кинофильмами, Раневской, разрывала душу, учила любить стихами, Мариной Цветаевой, читая взахлеб которую, как не полюбить ее родные «колокольные семихолмия»?
А реальная, живая любовь к Москве началась для меня только пару лет назад, где-то в переулке между Грузинскими улицами, летним дождем, совершившим настоящее волшебство, превратившим знойный августовский вечер, остро приперченный смесью специй: толкучкой в метро, такой вначале непривычной многополосной армадой авто и сограждан по берегам слишком плотно бегущей реки машин, в свежий, наполненный запахами позднелетнего цветения Город-сад.
В переулке, куда я забрела, заблудившись, не было ни души. Вдалеке звенел трамвай. Смеркалось. Я остановилась на пару минут, потянулась за сигаретой в сумку, висящую на плече, и вдруг вникла. Это — любовь. Я увидела вокруг Москву своего детства, и поняла, что она здесь, рядом, достаточно отойти на сто метров от легкого сумасшествия центральных улиц, вот же она, вокруг меня!
А месяцами позже я полюбила и новую Москву.
Мы катались на автомобиле ночами со Светкой, катались без цели и смысла, по улочкам старого центра, по набережным, по переливному Садовому, гуляли на Воробьевых, разговаривали о прошлом и будущем на Поклонной, я тонула в красных фонтанах и выплывала, почти захлебнувшись размахом и мощью, на мосту напротив нереально красивого ночью комплекса Москва-Сити.
Мне нравилось погружаться в метро, сливаться с толпой и рассматривать лица случайных попутчиков. Я была очень одинока, но не так… Не так, как раньше. Все мои старые друзья из родного города за год практически стерлись из памяти. Мы общались, но… Для них я немножко переехала на Луну, причем на пушечном ядре.
Первое время мне было чем делиться, было любопытно слушать последние новости их — моей бывшей — жизни. Потом я стала не успевать — казалось, что за несколько недель моя вселенная пережила несколько Больших и Маленьких взрывов. Мне стало не о чем рассказывать и не очень интересно слушать. Так все произошло само собой, как происходит всегда, когда куда-то не поступает энергия. Все распадается и исчезает.
Теперь все вокруг меня было новым, чужим, пока чужим, и с этим фактом уже ничего нельзя было поделать. Я осталась без личной истории, без хвоста «нажитого», будь это имущество, люди, воспоминания, связывающие — привязывающие нити. И, несмотря на то, что регулярно уговаривала себя, что так и надо, так и правильно, мне периодически было не просто страшновато, а как-то тотально жутко. Все-таки, я никогда не была настолько одной, таким осознанным, не исключено что навсегдашним уже, одиночеством, и понимание того, что я — взрослый человек, имеющий свободу распорядиться своей жизнью так, как сочту нужным, меня пугало и наполняло чувством тревожной ответственности.
Когда я приезжала в свой родной город, то становилось еще тревожней. В моей квартире, где каждая стеночка была буквально-таки вылеплена вручную, где в свое время в течение нескольких лет был создаваем «мой дом», теперь жили посторонние люди, которым я сдала свою квартиру. Я их даже не видела никогда, как никогда больше не приезжала в свой старый район. Я останавливалась в доме родителей, который тоже никогда не был «моим». И чувство бездомности, новое для меня, так поздновато освоенное, иногда размазывало меня обостряющими восприятие вечерами и ночами по стенкам любых — заведомо и навсегда — чужих домов.
И
Конечно же, я знакомилась с девушками, но редко. Интернет, явивший мне однажды хорошего друга Светку, был крайне скуп на Настоящих. Первые полгода в Москве я провела в абсолютном одиночестве, чему способствовала маленькая история, надолго отбившая у меня желание завязывать Интернет-знакомства.
Сказка про Машеньку.
Если Маша рисует автопортрет, то это обязательно — маленькая одинокая девочка с огромными глазками и раненым сердцем. Эта девочка сидит под звездным небом на маленькой планете, маленькому принцу подобная, и ждет своего счастья, которое должно нагрянуть с минуты на минуту на оранжевом звездолете прямо на серебряную полянку ее одиночества. На деле Маше тридцать четыре года, она толстеет (потому что маленькие девочки должны себя все время баловать шоколадными конфетками) и неуклонно едет крышей на почве сексуальной неудовлетворенности. Она иногда бреется наголо, чтобы выглядеть трогательней и беззащитней, и совершенно отказывается видеть со стороны, что внешность бритого карлсончика в джинсовом комбинезоне ничем не подсказывает окружающим истинную сущность ее ранимой натуры. Мы не дружим с Машей. Мы с ней случайно переспали.
Но за пару недель общения она успела вылить на меня гигантский ушат своей исключительности, так что я, вымокшая в этой, малость протухшей, водице слез, слюней и соплей, решила насухо обтереться вот этим вот бумажным листом с текстом, посвященным не столько Маше, сколько таким, как она. Ибо имя им — легион.
Я не знаю, что такое буч, дайк или фэм, но я знаю, что такое люди, причисляющие себя к той или иной категории, а Машеньки есть везде. Чего хотят Машеньки?
Маша хочет трахаться, и чтоб о ней заботились. Она ищет ту, которая будет о ней заботиться день и ночь и трахать ее день и ночь, день и ночь… Маше мало. Маша хочет больше. Она имеет романтическую профессию дизайнера и считает себя художником. Она имеет среднюю для тридцатичетырехлетней жительницы столицы зарплату в шестьдесят тысяч рублей. Маша имеет симпатичное лицо, маленькую красивую грудь, толстые попу и ноги, и абстрактный образ своего идеального Я. Из всего коллектива моих знакомых женщин, лесбиянок и гетеросексуалок вместе взятых — восемьдесят процентов — Машеньки. Они называют, или молча считают себя «маленькими и сильными», но откуда они взяли это слово — «сильные»? Они просто маленькие. Всерьез и надолго.
Образ таков: «я — нежный цветочек в грязном и жестоком мегаполисе. Я вынуждена бороться за свое место под солнцем в мире хамов и идиотов. Машенек окружает грязное быдло, о столкновении с которым они постоянно и неутомимо вещают миру. Я — не такая, — говорит Машенька. Моя душа — чистый родник, и даже если я трахаюсь с кем попало, и вру своим постоянным партнерам, родник от этого магическим образом не замутняется. Защитите меня от невзгод! Бегом! Ведь именно для этого мне и нужен любящий человек. Я читала Кафку и Виана, не дочитала миллион лет назад „Войну и мир“, я знаю наизусть одно стихотворение Бодлера про „лошадь дохлую под ярким белым светом среди рыжеющей травы“ и пишу картины, отражающие мой сложный внутренний мир. Обо мне нужно заботиться, ведь я — подарок, чудесный, волшебный дар. Я сокрушу тебя страстью и окружу своими мечтами. Я — Машенька! Хочешь, я буду твоей?»