Шрифт:
— Думаешь? А мне иногда уже так не кажется.
— Не спеши с выводами, я тебя прошу. Ломать легче, чем строить. Все неприятности и ссоры пройдут. А вы останетесь. Я в вас верю.
Мы чокнулись стаканами с томатным соком, думая каждый о своем.
Я стала просыпаться ночами от несказанных слов, казалось, что огромный ком обиды не дает дышать, давит на сердце. Женька спала рядом. Я смотрела на нее, и мне хотелось плакать. Еще — ударить ее. Встряхнуть. Связать, заклеить ей рот скотчем и заставить услышать себя. Вместо этого я пыталась выровнять сбившееся, быстрое и поверхностное дыхание, потом уходила курить, потом ворочалась, ворочалась в темноте, пытаясь простить, простить
Усталость. От совершеннейшей бессмысленности всей этой гонки непонятно за чем, по большому счету. От всех незнакомых девушек, которых я могла бы любить, или спать с ними, и от мужчин, с которыми у меня уже не может быть ничего: ни любви, ни секса. Я никого не хотела. От того, что мне до чертиков, до озверения, до пьяной бы (но не помогает алкоголь, точно не помогает) истерики нужна семья, моя семья, мой дом, мое место, где вокруг будет все — мое, не чужое, не взятое напрокат под залог кратковременной любви и неоправданных надежд. От воспоминаний о Кире, так некстати лезущих мне в голову в самые неподходящие моменты, когда я наиболее уязвима.
Я хочу остановиться! Стоп-машина! — повторяла я самой себе, стоя босиком на балконе маленького уютного отеля. Теплая летняя ночь была так несправедливо, так несвоевременно хороша. Звездное небо над головой и моральный закон во мне не уставали удивлять меня, как и Канта несколько столетий назад. Тишина. В воздухе, наполненном сотней чудесных запахов, пением птиц, редкими звуками проезжающих где-то далеко автомобилей, разливалась беспечность. Так жестко контрастирующая с давящей бетонной тяжестью на моем сердце.
Прозрачная белая занавеска, отделяющая меня, переминающуюся с ноги на ногу с сигаретой в руке, от спящей Женьки, едва заметно шевелилась от теплого ветра. Я перегнулась через перила балкона, потом резко выпрямилась. Сжатая пружина внутри требовала действий, действий… Но — смысл?
Я устала делать бессмысленные действия каждый день, тратить время на выяснения отношений, у которых нет будущего, и в нас накопилось столько взаимных претензий и обид, что никаких благих намерений не хватит, чтобы существовать рядом более-менее сносно, я устала и от того, что мне уже тридцать один, и я невыносимо хочу жить свободно. Не гоняться за баблом, не думать о том, где я буду ночевать завтра, и никогда-никогда-никогда ни от кого не зависеть: ни от настроений, ни от капризов, ни от представлений о том, как должно быть, ни от желаний, ни от дурацких попыток доказать мне, что я «недостаточно что-то для чего-то» (подставить нужные термины).
Мне очень хотелось быть другой. Не кем-то другим, не самбадиэлс как в клипе Пинк, не разбивать зеркало в припадке самоуничтожительных наплывов, а просто остановить эти огромные винты Титаника. И даже если айсберг неминуемо пробьет тот самый роковой шестой отсек, хотя бы затонуть достойно, точнее — затопить этот гигантский пафосный корабль с ненужными полуторатысячами пассажирами — привычками, страхами, сомнениями. Я не верю в себя, вот в чем проблема, или она совсем в другом? Самый неуверенный в мире человек пританцовывала в гордом одиночестве на балкончике в одной из красивейших стран мира. Я больше так не буду, — почему-то совсем по-детски шептала я в звездное небо. — По-другому буду, не знаю как еще, но только не плыть куда попало. Мы обречены, наше мы…
Женька перечисляла мне все те немногочисленные моменты, в которых я, по ее мнению, вела себя не так, как должна была. Она обвинила меня в стольких «эгоистичных» па, что мой танец смело можно было бы считать маршем воинствующих пофигистов. Но она дала мне понять главное своими обвинениями: все бесполезно. Вообще все. Разговаривать. Находиться рядом. Давать себе и друг другу мифические шансы. Бессмысленно страдать, психовать, злиться, жалеть себя или нас, совершенно бесполезно пытаться изменить хоть что-то. Она смотрела
Но и она прошла. И еще раз сто, уже на следующий день мне приходило в голову, что мы могли бы… что ее лицо стало родным уже… что она сумасшедше обаятельна, когда вот так вот, как сейчас, смеется, или, что с ней — лучший секс в моей жизни, или, что легко и просто сидеть, лежать, ходить рядом с ней, что мне будет сложно отвыкать, что мне нравится ее профиль… ее голос… черт ее побери!
И что все это заканчивается, все уже закончилось. И что именно я должна буду сказать это вслух. И что за весь час ее обвинений она ни разу не сказала ни слова о своих проколах и недостатках. И что бы я не делала, все оказалось: «ничем». И что дальше — бесполезно, ведь все будет перечеркнуто одним: «ты никогда не…». И что потом она будет откровенно не любить меня, обвинять, осуждать, зачеркивать все хорошее, что было с нами. И она это уже сделала — быстро и максимально внятно. Ни слова о хорошем. И виноватой оказалась на все сто процентов я.
И еще я думала, что никогда не смогу донести простую мысль: не надо меня менять. Я сама. Я хочу семью. Мне просто нужно дать свободу от чужих представлений о том, какой я должна быть. Тогда мне будет не с чем воевать. Иначе я снова окажусь в ее глазах «эгоистичной сволочью», потому что, как пишет доблестный Минаев, «главное — это правильно себя позиционировать». А с этим у меня большая проблема, потому что все время пытаюсь быть объективной. Более прямого и убедительного доказательства того, что никому на хрен в этих отношениях моя объективность не нужна, было получить сложно.
Я вернулась с балкона в нашу огромную кровать. Женька мирно сопела рядом. Я решила просто сказать вслух ей, спящей, все то, что стало невозможно произнести, не будучи неправильно понятой, да она бы и договорить мне не дала, но лучше — так, чем задыхаться от недосказанности.
— Я — большая, Жень, — обратилась я к темному потолку, на котором появились первые светлые полоски начинающегося рассвета. — Меня много больше, чем нужно для тебя. В тебе есть то, что я не могу принять, не могу видеть, но это только те проявления, которые касаются меня, только то, что с присущей тебе силой направлено на одну цель — сделать меня меньше. Ради комфорта. Спишь? Спи! Твой комфорт — это фикция, это твоя иллюзия, не имеющая смысла. Это какая-то милая девушка рядом, в орбите твоей планеты, подметающая пыль, появляющаяся в нужные моменты. Но я же была комфортной для тебя в моем понимании, да и в твоем тоже. Неужели нет? Наша проблема в том, что тебе не нужна личность рядом с собой, ты, забыв про то, что для общения с равным порой нужна тактика и стратегия, стучишь кулаком по столу и удивляешься, почему тебе не платят за отбитый кулак. Ведь тебе же больно!
Я приподнялась на локте и заглянула Женьке в лицо. Оно не выражало абсолютно ничего, ровный глубокий вдох, медленный мягкий выдох. Я подумала, что люблю ее. И разозлилась еще сильнее.
— Не вижу реальных перспектив наших отношений, — продолжила я, обращаясь теперь непосредственно к моей — наконец-то молчаливой — несобеседнице. — Не вижу, где в твоем мире есть место для моей жизни, моих дел, и, поверь мне, — я наклонилась совсем близко к ее щеке, почти касаясь, — речь не о получасовом обсуждении моих мыслей дважды в неделю в удобное для тебя время. Ты можешь сделать что-то для меня, подумать о моих чувствах только после ссор, после просьб, и совершенно не видишь — как это делаю я. Ты, условно, наливаешь мне кофе, говоря: «я наливаю тебе кофе, смотри, как я наливаю тебе кофе, запомни, этот кофе налила тебе я». Где спасибо за двести чашек, в таком случае, которые я налила тебе, молча?