Шрифт:
Сколько мы не виделись? Год? Меньше? Не созваниваясь, не обмениваясь смс. Мы читали друг друга в виртуальных дневниках, мы держали друг друга на дальнем прицеле, мы рассказывали истории наших встреч и расставаний, мысленно, просто так, без цели и смысла. А теперь мы лежали в одной постели. И мне, все-таки, нужно было уйти.
Я тихонько встала и прошлепала босиком на лоджию. Высоко. Подо мной раскатывалась в разные стороны до самого горизонта раннеутренняя Москва. Самый ее центр, неизбежно, методично наполнявшийся движением, резкими гудками машин, обрывками фраз, звуками музыки, запахами жареной ветчины из соседского открытого окна.
Потом вернулась в комнату тихо, на цыпочках. Никакой решимости. Я не могла ее разбудить. Не могла
Аккуратно сняла висящие на ручке беговой дорожки джинсы и рубашку, медленно, оглядываясь через плечо на спящую Киру, облачилась, почему-то вспомнив, что в армии на все это мероприятие положено сорок пять секунд, и я не уложилась, и сейчас громовой голос командира грозно и саркастично рявкнет: «Отставить!» Тихо усмехнувшись, я просочилась сквозь дверь, коридор, еще коридор, еще дверь, ванная, звук воды из крана показался мне слишком звонким. Плеснув в лицо пару раз ледяной водой, поперемещалась, поперетекала дальше, здесь многое изменилось, в доме Киры с тех пор, как я была здесь в последний раз. Тогда это была свежеотремонтированная квартира, наполненная запахами нового: краска, лак, немножко свежеструганой древесины. Давно. Я собиралась выйти, но все-таки заглянула в спальню. Спит. Иррациональное желание уйти было сильнее других голосов во мне. Уйти.
Я осторожно прикрыла дверь, замок щелкнул, заставив меня вздрогнуть. Неспавший больше суток мозг, нежно припудренный бессонницей, меланхолично насвистывал, именно насвистывал, пронзительную мелодию из «Шербурских зонтиков».
Охранник выхода, бывший еще несколько часов назад охранником входа, вежливо попрощался со мной, пожелав хорошего дня. Да, день обещал быть хорошим, подумала я с некоторой иронией. Яркое солнце не агрессивно, но смело швырнуло мне в лицо самый ослепляющий утренний луч. Я закурила, убрала зажигалку в карман джинсов и непроизвольно подняла глаза вверх, на ее лоджию. Кира стояла, положив голову на руки, внимательно наблюдая за мной, наверное. Без очков я не видела выражения ее лица. И пошла по направлению к метро, не оглядываясь. Почему-то то, что произошло этой ночью между мной и Кирой, было еще и изменой. Женьке.
В метро я ехала, как во сне, короткие отрезки пешком по серым линиям асфальта, расчерчивающим огромный парк на длинные прямоугольники, даже без вечной музыки в ушах, под пение птиц, почему-то раздражавшее слух. Лестничные пролеты, злость на затерявшийся в недрах сумки ключ, душ, контрастный, но не приносящий бодрости, и короткий, барахтающийся на поверхности тайной реальности сон. Я проснулась в два часа дня от невыносимой жары, щелкнула пультом вентилятора, вставать не хотелось. Но и погрузиться обратно тоже не получалось. Я разглядывала почти невидимые трещинки на потолке, размышляя о том, стоит ли заморачиваться с ремонтом в съемной квартире. Хотелось нарушить еще что-то, например, покурить в комнате. Или выпить пива, вкус которого я забыла начисто за многие годы трезвого образа жизни. Все происходило. Не наблюдалось, не мечталось или мыслилось, а происходило на самом деле.
Нет, нужно было что-то делать, как-то встряхнуть себя, вывести из оцепенения. Кофе, прохладный душ, на часах — четыре. Стены квартиры явственно сжимались вокруг меня с каждой минутой.
В пять я сидела на набережной, наблюдая за экскурсионными теплоходами, курсирующими по Москва-реке. В шесть я почувствовала себя совершенно уставшей в бесконечных торговых рядах ЦУМа. В семь я допивала второй эспрессо в уютной итальянской кофейне на Третьяковской. Мой мобильный телефон был самым мертвым в мире в этот день. Я пролистывала список контактов, не понимая смысла этого действия, но почти неосознанно пытаясь найти хоть одно имя, хотя бы одного человека, номер которого мне бы хотелось набрать.
Светка? Она, должно быть, едет в этот момент с работы
Руслан? Он, скорее, все-таки Женькин друг. Я бы с удовольствием поболтала с ним и с его красавцем Антоном. Но не сегодня. Можно было бы сходить втроем в какой-нибудь клуб, потанцевать. Я мысленно прокрутила несколько фраз из наших возможных диалогов и перешла к следующим именам в длинном списке мобильника.
Два Женькиных номера я пролистнула, не глядя, мне не хотелось даже думать о том, где она сейчас, чем занимается. Мы не виделись три недели, после возвращения из Хорватии мы, как большие девочки, спокойно провели вместе ночь, пообедали в японском ресторане днем, обсудили вскользь какие-то ничего не значащие планы. И я уехала, оставив ее, как мне показалось, в хорошем настроении: смеси легкого сожаления и облегчения. Потом мы созванивались еще несколько раз, снова ссорились, едва коснувшись наших вечных больных тем, потом я просто перестала брать трубку, а она впервые за год наших отношений перестала быть настойчивой. Я ничего не знала о ней. Я отвыкала. Она, по-видимому, тоже. Мне не хотелось думать об этом.
Еще несколько имен. Знакомые, хорошие, приятные люди… Пустота. От чего я пытаюсь убежать? От кого?
В девять вечера я уселась на качели, старые, скрипящие качели во дворе многоэтажки. Когда-то, сто лет назад, я крутила на таких же вот качелях «солнышко», сам этот момент запомнился мне детально и ярко, это был мой личный детский подвиг. Большие девчонки из моего двора, живущие в общежитии напротив, две пятиэтажки, разделенные узким пространством, в котором в тот вечер решались почти что судьбы мира. Девчонок было трое, старше меня лет на пять-шесть, они, тем не менее, брали меня, семилетнюю в свои боевые игры. Тем летним вечером мне предстояла проверка на вшивость, Ленка, главная в дворовой компании заводила, старшая в многодетной семье (восемь детей, мал мала, мать, не вылезавшая из запоев) стояла напротив красных скрипучих качелей и уговаривала меня крутануться, доказывая, что это совсем не страшно — крутить солнышко. Или «солнышком», не помню. Мне было страшно до желудочной колики, до потемнения в глазах.
Вокруг потихоньку собиралась любопытствующая детвора. Мой авторитет во дворе был не то что серьезным, но он был, я обыграла Санька из четвертого подъезда в пробки, а ему уже стукнуло тринадцать. Я могла подраться, выругаться матом, и знала наизусть несколько похабных стихотворений и песен «про это». Я умела кувыркаться на турнике и зимой скатываться с высокой деревянной горки, щедро залитой льдом, стоя на ногах.
Оставалось солнышко.
Я встала на качели и начала раскачиваться, вцепившись руками так, что, казалось, их намертво сведет судорогой. Выше. Еще выше. Перед глазами поочередно мелькали то земля, то ветки деревьев, то синее, начинающее темнеть, небо. Больше всего я боялась, что кто-то из девчонок начнет раскачивать качели. Еще выше. Картинка куда-то исчезла, я почти перестала соображать от ужаса, ощущать тело, только скрип, съезжающий с верхней ноты вниз резкий звук. Еще выше. Почти. Не хватило, наверное, нескольких сантиметров. Еще, последнее усилие негнущихся уже коленок. И — рраз. Перевернулась. Не упала.
Я сделала это всего один раз, когда качели остановились и я с трясущимися от напряжения и страха руками сошла на землю… Нет, конечно, Ленка сказала, что я — молодец. И, правда, не так и страшно оказаться в какой-то момент головой вниз. Но мир не изменился.
Я не чувствовала ни гордости, ни радости, только облегчение от того, что мне никогда больше не нужно будет этого делать. Что все позади. На ужин в тот вечер были котлеты. Засыпая, я думала о ядерной войне, шел восемьдесят четвертый год, разгар антагонизма СССР и Запада. Я бы никогда не запомнила тот день, если бы не качели.