Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
Окинув глазом массу людей, раскинутых влево по селу, определил, что это были казаки-калмыки Донского Войска. У ног их лошадей валялась старая полусгнившая солома из крыш построек. Кони ее не ели.
«Так вот оно что-о!.. Вот почему стоят голые стропила домов. Значит — крыши их пошли на корм лошадям?!. Значит, здесь фуража нет?.. Фуражный голод?!» — со страхом подумал я. И мне стало очень жаль этого молодого полковника-калмыка, командира Дзюнгарского полка Донского Войска, трагическими событиями из Сальских травяных степей заброшенного со своим полком в голодные Кавказские горы.
Полковой
— Федя!.. Обязательно зайди к нам на чай!.. Надо поговорить немножко по душам! А это — полковник Чащевой175, пластун, — представляет он мне и добавляет: — Он наш.
Что значит «наш», я понял так: это офицер, болеющий за Кубанское Войско всем своим существом, он казакоман. Короткий привал полка, чай у друзей и короткий разговор с ними, все о том — о Куба-ни-Матери.
Они оба отступали от Екатеринодара и служат, или числятся, при Кубанском правительстве. Они хорошо знакомы с «кубанской политикой», немного ругают некоторых членов рады, но в принципе — они с радой.
Миша, однокашник по Оренбургскому училищу, соратник и по Турецкому фронту, и по Корниловскому конному полку, восхищается боевыми успехами 1-го Лабинского полка и по-дружески внушает «держать полк в руках на всякий случай», а на какой — я его не спросил и он мне не сказал. Но я понял — «на случай внутриполитический». Но так как я в этом тогда и не разбирался, и не хотел разбираться, и был на сто верст далек от политики, ответил ему какой-то шуткой.
— Ты, Федя, не шути!.. Власть должна принадлежать теперь молодым! — как всегда быстро, коротко, ответил он.
С этим я был согласен, что строевая власть должна принадлежать молодым. В этом я твердо убедился за все годы Гражданской войны, а последние бои на Кубани нашего корпуса в особенности подтвердили это.
Дружески распрощавшись, под воинские приветствия казаков-калмыков Дзюнгарского полка, 1-й Лабинский полк выступил к перевалу Гойтх, мощным хором трубачей умиляя сердца всех в «безфуражном селе».
Гойтхский перевал.
4-й Донской (Мамантовский) корпус
Полку приказано расположиться у восточного начала Гойтхского перевала. Здесь уже узкое ущелье, громоздкие горы и сплошной лес. Полковой штаб, за отсутствием построек, разместился под деревьями. Здесь не было населенного пункта, а стояла на высоком пригорке лишь железнодорожная станция Гойтх.
Моросит мелкий, нудный дождик. Падают мокрые снежинки с неба. Стало холодно. У дымного костерчика сгрудились мы, штаб в четыре человека, чтобы согреться. Едкий дым от сырых поленьев вызывает слезы на глазах.
Мы находимся еще на кубанской зел!ле, но уже голодаем. Казаки голодают не так сильно, но вот лошади их у нас совершенно
Если человек может быть несколько дней без еды, то рабочая лошадь тощает очень быстро.
У казаков мяса в достатке, но хлеба нет. А у лошадей — ни зерна, ни сена, даже нет и соломы. Фуражиры, посланные в горы найти хоть что-нибудь для лошадей, вернулись со снопами прошлогодних будыльев кукурузы, совершенно несъедобных для лошадей.
Моя еще не отощавшая кобылица Ольга, участница многих атак на Маныче в 1919 году и проделавшая путь «от Воронежа и до Кубани», стоит согнувшись и от холода, и от голода. Чтобы обласкать, укрываю ее своей буркой, а сам сижу в одной черкеске, что и составляет «мой командирский багаж»... Но это не скрашивает ее голод. Нет-нет, повернет она свою красивую голову в нашу сторону, к дымящему костру, и жалобно загогочет. Мне так жаль ее, но помочь ей я ничем не могу.
С утра 14 марта по шоссе, мимо нас, потянулся вверх на Гойтхский перевал 4-й Донской корпус. Мы вначале с любопытством рассматривали колонну, идущую по-три, их еще неизъезженных крупных донских коней, рослых самих казаков и их заросшие лица, мало похожие на лица наших кубанских казаков.
Мы рассматриваем их, а они идут и идут, совершенно не обращая на нас никакого внимания, видимо погруженные в свои, какие-то невеселые думы.
Уже и обеденное время настало, а они все двигаются и двигаются вперед усталым шагом своих лошадей, и кажется, им и конца не будет. Колонна проходила мимо нас в течение всего дня, буквально безостановочно.
Это проходил тот знаменитый «Мамантовский корпус», который заставил говорить о себе и красную, и белую тогда Россию.
Донцы шли и шли, не задерживаясь, в полном строевом порядке — безропотно, молча, тяжело. Это была очень большая конная группа, вытянутая в длинную кишку, может быть, на 20 верст.
Как указано выше, Донской корпус имел 18 тысяч всадников, не считая разных подвод с беженцами. Это была сила, строевая сила, но морально надорванная. Это были настоящие степные рыцари, ушедшие из своих разоренных мест.
Нам они говорили, что «идут в Туапсе, где будут грузиться на пароходы для следования в Крым. Грузиться будут без лошадей, но с винтовками и седлами». Мы им позавидовали.
Заметно было большое количество офицеров в рядах корпуса. Они отличались от казаков только чуть более приличными лошадьми и шинелями, так же защитного цвета, как и у казаков. Но весь их внешний облик и, видимо, мрачные душевные переживания были тождественны с казачьей рядовой массой.
Жуткая картина. Жуткая казачья трагедия 18-тысячной боевой силы донских казаков. О возможной трагедии нашей Кубанской армии в будущем мы совершенно не предполагали.
На станции Гойтх остановился длинный поездной состав открытых платформ, идущий в Туапсе. На них много донских казаков и разных вещей. Некоторые казаки, без разрешения своих офицеров, быстро соскакивали с лошадей, снимали с них седла, скользили вниз по мокрыне к поезду, остановившемуся перед туннелем Гойтх—Индюк, который прорезывает здесь Кавказский хребет, и быстро вскакивали на платформы, боясь, что поезд уйдет без них.
— Так скорее дойдем до Тугапса (то есть до Туапсе), — говорили «бежавшие», злобно улыбаясь.