Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
— Ну а ежели они вернутся и потребуют свои бурки ? — добавляю.
— И не вернутся, и не потребуют, а то — пущай докажут, што мы их взяли! Но бурок этих уже нет в нашем дворе. Вы не беспокойтесь, господин полковник, — лукаво закончил он, начальник моих ординарцев.
Я так хорошо знал и черкесов, и казаков «в этих вопросах» как бы «безобидного и увертливого, местного и обыденного воровства», что решил — «об этом ничего не знать».
Черкесы действительно за своими бурками не явились.
В станице Черниговской. Двор Дейнеги
9
В училище юнкера-кубанцы, его сверстники, говорили, что он из очень бедной казачьей семьи, настолько, что прибыл в Оренбург для держания вступительного экзамена в одном бешмете, не имея возможности купить черкеску.
В училище он признан был всеми способным, с аналитическим умом. Веселый, остроумный, дружественный — он был всегда приятен, «наш Аевко», как называли его мы, кубанские юнкера. Маленький, сухой, жилистый — он был хорошим гимнастом и крепко, как клещун, сидел в седле, также на небольшом, сухом, гнедом киргизе. Отлично знал и пел казачьи песни первым тенором. Родной язык его был черноморский, хотя их станица и числилась в Линейном полку.
Где-то на окраине станицы я нашел двор, где родился и жил «наш Аевко». Сказанное о бедности его семьи превзошло мое представление. Хворостяной низкий, пошатнувшийся плетень с низкими воротами в три-четыре доски огораживал от улицы небольшую украинскую хату. За ней, в глубине двора, хворостяные сарайчики, разные «катухи», базики для коров и телят и еще что-то там примитивное. Ежели бы во дворе стоял амбар, так принятый на Кубани, чем гордился всякий казак-землероб, он оказался бы здесь, при всех этих убогих постройках «собственными руками хозяина», словно костюм с чужого плеча.
В наших богатых станицах наличие во дворе одного, двух, а то и трех амбаров «на всю длину доски» было и гордостью, и показателем богатства казака и его труда. Здесь же, у вдовы-матери Льва Дейнеги, бедность сквозила во все дыры.
Какая-то молодица с подоткнутым подолом юбки, как это делают наши казачки во время работы, шла по двору. С седла окликнул ее:
— Лев Миныч дома?
— Нетути, — отвечает.
— А где же он?
— Да идесь со своим полком.
Я не ожидал застать дома полковника Дей негу и спрашивал машинально. Его 2-й Линейный полк, коим рн командовал еще под Царицыном в 1919 году, находился в отряде генерала Шифнер-Маркевича, двинутом на Туапсе.
— А ты кто же будешь? — допытываюсь.
— Та сестра его, — уже с улыбкой отвечает и одергивает вниз подол своей юбки, предполагая, что говоривший с ней полковник, видимо, хорошо знает ее брата.
— Ну, кланяйся своему брату Левку, когда его увидишь. Я с ним вместе учился в Оренбурге. До свидания, — заканчиваю ей.
Услышав эти слова, она радостно просияла, поняв, что с ней говорит очень близкий человек ее брата.
— Так погодить!.. Я Вам штось принесу! — выкрикнула она, побежала в один из сараев и принесла в решетке сушеных лесных груш.
Чтобы не обидеть ее, я их взял. Груши оказались очень вкусными, сочными, сладкими, душистыми. Со своими офицерами штаба полка мы их съели на привале.
Полковника Дейнегу я встретил уже в горах, в глухую ночь, когда был сдан красным город Сочи. Это была наша с ним последняя встреча. В Крыму он был произведен в генералы, был начальником одной из Кубанских дивизий на острове Лемнос.
В станице Черниговской мы впервые увидели «трагедию донских калмыков». На окраине станицы, по бокам дороги, валялись разные вещи их домашнего обихода — корыта, люльки для детей, деревянная посуда, лохмотья одежды, несколько неуклюжих широких четырехколесных арб. Все это привезено было ими из далеких и неведомых Кубани, Сальских степей. Но это была «мелочь» в сравнении с тем, что ожидало их впереди.
Проходя станицу, в окраинном дворе на запад, в базу, огороженном плетнем, вижу десятка два рыжих лошадей донской породы. Они были еще в приличных телах. Несколько донских казаков тщетно старались поймать лучших из них, но лошади никак «не давались».
— Чьи это кони? — спрашиваю.
—- Да это наш донской табун, брошенный хозяином!.. Вот мы и ловим их себе под седла!.. Да они не даются, совершенно дикия, — отвечает кто-то.
«Табун лошадей брошен», — слышу я, и мне так стало жаль — и табун, и хозяина. Легко сказать — «табун лошадей». Но попробуй его «нажить»! И вот — брошен. Брошен, как ненужная вещь. Табун лошадей не под силу хозяину гнать в горы, и он его «бросил». Бросил своим врагам, идущим за нами вслед.
У меня невольно мелькнула «алчная мысль» — а не взять ли его с собой для полка? Но они дикие, с ними много возни. И я заглушил эту свою мысль.
— Смотрите! — кричу донским казакам. — Мы идем последними!.. Дальше будут уже красные!..
Казаки бросили ловить лошадей, посмотрели на меня и друг на друга и, оставив табун, быстро пошли к своим оседланным лошадям, привязанным к плетню.
В станице Кабардинской. Правительственный отряд
10 или 11 марта наш корпус вошел в станицу Кабардинскую. Здесь мы встретились с Кубанским правительственным отрядом Войскового Атамана генерала Букретова. Каков его состав, мы не знали, но говорили, что в него входили оба военных училища — Кубанское170 и Софийское171, все учебные части, пластуны и учащаяся молодежь Екатерино-дара. (Полный состав Кубанского правительственного отряда — в начале шестой тетради. — П. С.) Этими частями командует Генерального штаба генерал-майор Морозов172, а кто он — мы также не знали. Говорили, что он не казак, но большая умница. И в Екатеринодаре он преподавал военную тактику. Так или иначе, но мы приободрились, что силы наши увеличились и появился хозяин земли Кубанской, в лице краевой и законодательной рад.