Лабиринт миров
Шрифт:
Я вспомнил, что на втором курсе колледжа первой ступени нас водили на экскурсию в музей книги федеральной библиотеки. Помню, как меня поразили полки, заполненные бумажными книгами. В тот раз я увидел их впервые в жизни.
Однако сейчас меня должны волновать не книги, а причина, по которой я оказался в библиотечном зале. В глубине души я понимал, что должен найти ответ на этот вопрос, иначе мне никогда не выбраться из лабиринта комнат, простиравшегося передо мной.
Все двери были открыты, словно приглашая продолжить путь. Казалось, анфиладе залов нет конца.
Мне
Мне казалось, что стоит переступить порог библиотеки, и я никогда уже не найду обратной дороги. Здесь, по крайней мере, была стена, за которой или, вернее, на месте которой совсем недавно находился шлюз.
Рано или поздно, когда Северцев окончательно потеряет терпение, он разнесет эту стену из бластера…
Вот только с противоположной стороны никакой стены могло и не быть, а выход из шлюза мог открываться в совершенно другой мир.
Для того, кто по своему желанию создавал тысячи параллельных миров, такой вариант выглядел вполне естественным, возможно, даже забавным… Если, конечно, Гифрону свойственно чувство юмора.
Примерно через час я решил, что дальнейшее блуждание по библиотеке совершенно бессмысленно.
Ответ на вопрос, зачем Гифрону понадобилось превращать подземную галерею в какое-то подобие средневекового замка, следовало искать не в этой комнате.
Глава 30
Проходя через обеденный зал, я бросил мимолетный взгляд на огромный трапезный стол, накрытый к приему отсутствующих гостей.
Яства, лежавшие в блюдах тончайшего фарфора, источали соблазнительный аромат, и я почувствовал сильный приступ голода. Меня удержала лишь природная осторожность. Почему-то подумалось, что встать из-за этого стола будет не так-то просто. Едва я миновал обеденный зал, как приступ голода прошел.
Сразу за столовой находилась длинная картинная галерея. Прежде чем переступить порог, я обернулся. Двери за моей спиной оставались открытыми, и я ясно видел библиотеку и пустую белую стену, на месте которой недавно находился шлюз. Это в какой-то мере меня успокоило, и я продолжил свой путь.
На правой стене висели полотна известных мастеров. Если это и были копии, то выполненные на молекулярном уровне. Ни один эксперт не смог бы отличить их от оригиналов. Я видел мелкую сеточку трещин на красках. Зеленоватая патина покрывала окантовку бронзовых рам в тех местах, где стерлась позолота.
Здесь были «Осенний каннибализм» Дали, «Дом повешенного» Сезанна и его натюрморт с черепом. Была даже утраченная работа Леонардо «Битва при Ангьяри». Современные мастера почти отсутствовали, я обнаружил одного только Альтдофера с его «Битвой Александра». Странный подбор, странные вкусы у хозяев этого места. Собранные вместе, эти работы производили мрачное впечатление смерти.
Слева от меня, вдоль всей
Причем для создания копии Гифрону не требовался оригинал. Достаточно было образа предмета. Его характерные особенности брались из памяти тех людей, с которыми Гифрон устанавливал прямой контакт. Скорее всего по этой причине многие детали в воссоздаваемой Гифроном действительности имели расплывчатый, неясный характер, напоминая иногда незаконченные наброски не слишком старательного художника. Но даже при такой расплывчатости меня поражали миллионы мельчайших подробностей, использованных Гифроном при создании любой копии предмета. Очевидно, человеческая память хранит о каждом виденном нами предмете гораздо больше информации, чем та, которая доступна нам самим.
Мое внимание привлек последний портрет в длинном ряду своих предшественников. Прежде всего потому, что он резко отличался от остальных полной завершенностью и потрясающей детализацией. Были заметны даже отдельные волоски на широких бровях человека, изображенного на портрете. Даже фотография не способна передать тех мельчайших деталей, которые здесь хорошо просматривались. Впечатление было такое, словно я вижу чье-то отражение в зеркале.
Если традиция в этой галерее соблюдалась, то этот портрет должен был изображать современного владельца замка. На портрете я видел человека лет сорока, с узким, длинным и чересчур бледным лицом. Низко надвинутая беретка с пером скрывала его высокий лоб, зато глаза смотрели вызывающе, в упор, не отрываясь от моего взгляда даже тогда, когда я попытался отойти немного в сторону.
Я знал, что в живописи существует какой-то особый прием, позволяющий изображать глаза на портрете таким образом, чтобы они всегда смотрели в лицо зрителю, — однако на этом портрете глаза жили своей собственной, независимой от полотна жизнью. Не только глаза произвели на меня странное, неизгладимое впечатление.
В картине отсутствовала перспектива, предметы за спиной человека в камзоле и со шпагой в левой руке казались смазанными, несущественными, но этот непривычный прием, вначале вызывавший раздражение, в конце концов концентрировал все внимание зрителя на самом портрете.
Рассматривая его с разных сторон, я наконец понял, что меня поразило больше всего: при определенном угле зрения на какой-то краткий миг в картине появлялась перспектива, и плоское изображение становилось объемным.
В этом не было ничего особенного, в современных музеях довольно часто используют подобный прием, накладывая на изображение голограмму, но здесь было нечто совсем иное…
Мне все время чудилось, что полотно является своеобразной ширмой, скрывающей за собой иную реальность… Впечатление оказалось настолько сильным, что я не удержался от небольшого эксперимента.