Лабиринт зеркал
Шрифт:
В новой комнате стоят три зеркала. Можно пойти дальше, в стене справа видна арка, но я уверена, что впереди меня не ждет ничего, кроме пустых стен. Зеркала же вызывают бурление в голове, какое-то копошение средь нервных клеток, как будто я о подобном читала, или видела, или мне об этом рассказывали.
Зеркала одинаковые. По виду не очень новые – блеск тяжелых медных рам нарушают пятна потертостей и царапины. Я внимательно разглядываю сначала одно, потом другое, подхожу к последнему. Понимая, что терять нечего, прокусываю палец и даю капле крови упасть на блестящую, как лезвие клинка, поверхность. В сказках это срабатывает. В сериалах тоже. В жизни результата нет. Если не считать за таковой боль в раненой руке. Кровь некрасивым пятном растекается по зеркалу. Стекает вдоль длинной стороны.
– Ты подлая сволочь, - кричу я.
С силой хватаюсь за раму и опрокидываю стоящее рядом зеркало. Потом второе. Звон осколков звучит как музыка. Он наполняет мертвые скучные стены жизнью. Десятки ярких бликов разбегаются в стороны. Последнее зеркало, когда я подхожу вплотную и протягиваю руки, внезапно оказывается мутным. В нем стою я и не в полной мере я. Сквозь густую пелену тумана на меня таращится состарившаяся копия Беллы. У нее седина в волосах и обвисшая кожа на шее. В скрюченных руках старуха держит книгу. Поймав мой взгляд, она понимающе кивает. Ее глаза улыбаются, на щеках проступают ямочки. Больно наблюдать за тем, как твоя собственная улыбка расцветает на морщинистом, едва узнаваемом лице. Показав ряд истончившихся, но все еще неплохих зубов, старуха швыряет в меня свою книгу. Вообще-то, я понимаю, что отражение не может причинить вреда, поэтому не делаю попыток пригнуться. За свою беспечность я получаю ощутимый удар по голове. Книга звонко падает на пол. Держась за разбитый лоб, я в недоумении смотрю на старуху. Она смеется уже во всю силу, из выцветших глаз текут слезы, а потом туман в зеркале рассеивается и абсолютно чистая поверхность снова отражает мои грязные руки, рваное платье и удивленную физиономию.
Нагнувшись, подбираю книгу. Это дневник в приятной на ощупь кожаной обложке. Первая запись датирована завтрашним днем. И сделана она моей рукой или тем, кто подделал мой почерк. Буквы имеют хорошо знакомые особенности: чуть корявые и рыхлые. Психолог, изучившая мои записи, со знанием дела называла меня несобранной и нерешительной. Поскольку я не хотела с ней общаться, ей приходилось вытягивать сведения из букв и моей манеры одеваться. И что бы она сказала сейчас? Что ее пациентка сошла с ума? Что вновь хочет причинить себе вред, разбивая зеркала? Что придумывает несуществующих людей и предметы? Шла бы она на хрен.
Усевшись на свободное от осколков место, я читаю дневник. В нем нет ни слова о том, что происходит со мной сейчас. Я просто проснулась следующим утром. В своей вроде-как-кровати в башне. Проглотила невкусный завтрак в столовой и с наслаждением съела три шоколадных кекса, покрытых слоем крошащейся малиновой глазури, которые принес Эдвард. Через неделю он узнал правду. Вспомнил мое лицо по увиденной в газете заметке. Наши трагедии оказались рядом. С одной стороны страницы – репортаж о судебном процессе, с другой – некролог, посвященный его матери. Он часто смотрел на эту вырезку, носил в кошельке так, что сгибы пожелтели и изорвались. Порой переворачивал. Но скорее машинально, чем осознанно. Он не видел лица девушки, обвиненной в нанесении увечий своему парню. Это лицо было размытым, существовало за гранью его жизни и интересов. До нашей встречи. Наконец-то он меня узнал. Прочитал те немногие слова, которые еще сохранились и их можно было разобрать. Но хватило бы и огромного заголовка. Вторая Батори . Довольно банальное, но весьма говорящее название для статьи. В отличие от журналистов Эдвард дал мне шанс, он не стал делать выводов сразу, а позволил мне рассказать обо всем самой. Он сидел и смотрел в мои глаза, в их черную глубину. Проживал со мной тот вечер, когда, устав терпеть побои, я схватилась за нож.
Вокруг ничего не происходит. Тишина и обманчивое спокойствие против воли вводят разум в полусонное состояние. Веки сами собой опускаются. Мне кажется, будто мир лишь на секунду погружается во мрак и когда я открою глаза, то ничего не изменится. Однако после пробуждения меня ждет не пустая комната с усеянным осколками полом, а тот самый зеркальный лабиринт, что я так долго искала. В первое мгновение я считаю происходящее продолжением грез. Но чем больше проясняется рассудок, тем отчетливее становится осознание реальности и тем
Тысячи отражений словно плывут в океане серебряного света. Некоторые из отражений окружены туманом и их почти не видно, другие, наоборот, такие четкие, как фотографии с повышенной резкостью. Именно так я представляла себе жизнь. Обман и реальность сплетаются вместе настолько плотно, что их невозможно разделить. Как невозможно разделить себя на части, разорвать минуты и секунды. Время – сплошной поток. Правда и ложь произрастают из общего корня. Как добро и зло. Причем обман – это не всегда плохо, а правда не гарантирует счастливого будущего.
Я творила обман, но мои намерения были чисты. Я лишь хотела внести красоту в серые жизни других, иногда в свою.
Моя мать говорила правду и нанесла ужасный удар по мне и моей вере в людей, ее поступок был злодеянием.
Элис сочиняла сказки, жила фантазиями – это был для нее единственный путь к спасению.
Джейкоб притворялся тем, кем он не был, выглядел милым и добрым парнем, тогда как внутри него жило чудовище.
Каждый использует оба инструмента и сам решает, из каких нитей плести судьбу. Не стоит судить других за их выбор. Глядя в глаза отражениям, я прощаю мать, принимаю ее право быть честной, хоть это и непросто. Я нахожу в себе силы простить Джейкоба. Мне стоило быть внимательнее и сразу заглянуть за красивую оболочку. Мне следует быть осторожнее с тем, что кажется красивым. Я не должна слепо возносить себя на алтарь красоты и служить ей как моему богу. Мне требуется принять не только красоту, но и уродство, как я принимаю не только правду, но и ложь.
Я знаю, что передо мной два пути. Сказать Эдварду правду и долго вымаливать прощение. Не прочитав дневник до конца, я не знаю, не отвернется ли он от меня несмотря на приложенные усилия. Но теперь я могу украсть его бумажник и сжечь газетную вырезку. Предать огню его прошлое и его боль. Сжечь свое прежнее лицо и уничтожить страдания. Моя история почти забылась, и с годами она будет звучать все менее громко, волны, порожденные ей, утихнут. Скорее всего, Эдвард никогда не узнает правды, особенно если мы будем жить в глуши. Я смогу быть счастлива, стоит лишь довериться лжи. Сделать свое прошлое менее отталкивающим.
Что я выиграю, сказав правду? Я лишь потеряю Эдварда и смогу считать себя честной. Но в том, чтобы считать себя честной, нет никакого наслаждения и пользы. И я уже знаю, что выберу другую тропинку. Сверну на дорогу обмана. Она всегда была мне ближе. Я хорошо научилась врать и создавать иллюзии.
Сотни отражений следят за мной. Каждое, как острое лезвие, сдирает новый слой. Моя душа обнажается, и я без страха смотрю на свои несовершенства и признаю пороки так же, как добродетели. Я не идеальна и не стремлюсь к этому. Все, что мне нужно, это моя жизнь и любимый мужчина рядом. Ради себя я готова идти на сделки с совестью и совершать преступления. Если нужно будет защищаться, я не остановлюсь, мои руки помнят, как держать нож. Но я не чудовище, я не причиняю другим боль ни ради забавы, ни во имя придуманных давно чужих моральных принципов. Мне плевать на подсказки и осуждающий шепот. Я бы ради своей дочери солгала.
Словно подхватив мои мысли, чужой голос повторяет «твоей дочери». В одном из зеркал появляется девочка. Прекрасная, нежная, как цветок розы, но такая же колючая, как шиповник. Выращенная среди восхитительных мелодий, прекрасных сказок, потоков любви. Среди ароматов шоколадного печенья и теплого молока. В надежных, но отнюдь не мрачных стенах. Она с детства видит красоту природы – яростный напор весны и мудрую грусть осени. Беззаботность лета и серьезное лицо зимы. Я подарю ей оба мира – и мир прекрасного, где правит король Обман, и суровую реальность, подвластную строгой мадам Правде – слепой и неулыбчивой, чьи тонкие губы лишь изредка трогает улыбка. И чей строгий лик пугает. Я научу свою дочь не бояться. Любить и принимать все, что может дать жизнь, идти посередине улицы, а не прижиматься к одному краю. Я не хочу, чтобы она, как я сама, оторвалась от истины и позволила себе жить иллюзиями, не замечая того, что происходит вокруг. Но я не хочу лишать ее той красоты, что может подарить ложь.