Лабиринт. Поэма в прозе
Шрифт:
Они шли бесконечными коридорами и переходами, минуя маленькие комнаты и просторные залы. Свет, проникающий через редкие узкие отверстия в толстых стенах, а также ночной брат его, исходящий от светильников, были слабы и не могли противостоять царящему во дворце сумраку. Хотя семь юношей и семь девушек ступали осторожно и были обуты в легкие сандалии, пустота усиливала звук их шагов. Царь Минус, заказавший архитектору Дедалу постройку дворца, оставался верен своей сути и, сделав ставку на количество ходов и помещений, отминусовал всяческое внутреннее убранство. Да оно, собственно, и не было нужно, поскольку чудовище зодчества предназначалось отнюдь не для жизни. Вот и эти 14 молодых человек вошли сюда, чтобы быть из неё, жизни, отминусованы. Они шли и в страхе ожидали, как из-за очередного поворота выскочит Минотавр и с рёвом, от которого душа уходит в пятки, а то и вовсе покидает тело, бросится на них.
Наконец, юноша, идущий впереди, самый смелый и предприимчивый (к сожалению, история не сохранила его имя), остановился и поднял руку в просьбе выслушать его. Друзья мои, сказал он, я думаю, никакого Минотавра здесь нет, а если и был, то давно помер от голода, потому что в этом, простите за невольный неологизм, блуждальнике ему столь же трудно было сыскать пищу, как и нам выход. Мне кажется, Минотавр придуман царём Минусом исключительно для того, чтобы посеять в наших душах страх. Наши предшественники, гонимые страхом, метались здесь, как кролики в загоне, и быстро теряли силы. Они погибли, потому что искали выход. А выход в том, чтобы его не искать! Это как? – воскликнули спутники безымянного героя.
Быть может, этого героя звали Тезей? – лукаво перебивают меня знатоки древнегреческой мифологии. Обижаете, ответствую, кто ж Тезея не знает! Он и в самом деле прибыл на Крит вместе с афинской молодёжью, чудовищу на закуску предназначенной. Прибыл с целью замочить мечом тварь мычащую и освободить Афины от позорной дани. Но… в Лабиринт не входил. Неужели струсил?! Ну что вы, он же герой. Просто увлёкся беседой с хозяином острова. Топнув ногой и окрасившись гнева румянцем, Минус воскликнул: «Да как ты мне смеешь перечить, жалкий плебей! Да известно
А так, сказал Безымянный, обоснуемся и будем здесь жить. Или вы думаете, мы тащим весь этот груз в подарок Минотавру? Не кушай, мол, нас, товарищ чудовище, мы тебе ДРУГУЮ еду принесли. Присмотревшись, замечаем, что молодые люди и вправду хорошо подготовились к долгой экскурсии по Лабиринту. Кто нёс овцу, кто – курицу, кто – мешок с крупой, а кто и – котелок с топором. Когда Минус увидел сей «сопутствующий товар», зело удивился, но, усмехнувшись, позволил его взять с собой, то ли исполняя их последнее желание, то ли злорадствуя, что это лишь продлит их агонию. Между тем не все спутники Безымянного поверили в эфемерность монстра, но все устали и согласились раскинуть бивак. И вот они нашли на первом этаже дворца просторный зал с земляным полом. А надо заметить, непокрытый пол был правилом для нижнего этажа, ибо строители куда-то спешили. Особенностью же данного зала явилось то, что в полу бил ключ. К тому же сумрак здесь проигрывал свету, поскольку во внешней стене зияли не только оконца-амбразуры, но и незапланированные щели. Впрочем, свет стал скоро темнеть: за стеной вечерело. Послышалось далёкое мычание коров гонимого с полей стада. Этот звук снова напомнил пленникам о быкочеловеке, и взгляды их невольно устремились на чернеющий дверной (без дверей) проём. Но Минотавр, слава богу, не мычал, не блеял и вообще не показывался. Корову бы ему в жёны, пошутил Безымянный, сразу бы из дикого превратился в домашнего и травоядного. Жаль, у нас нет коровы. Но зато есть другие твари, каждой по паре: курица и петух, овца и баран, свинья и боров. Да и самих нас – семь на семь. Так что займемся скотоводством, а может быть, и земледелием, и, глядишь, не пропадём. Ничем таким в этот день заниматься они не стали: было рано, точнее, поздно. Оставалось развести костёр, используя в качестве горящего материала строительный мусор, сварить ужин и, отужинав, лечь спать. А наутро работа закипела.
Как закипела вода, лишь герой наш под ней очутился: спруты, акулы, мурены, прочий зубастый народ – все устремились к нему, как испробовать вкусное блюдо, но не сожрать, а напротив, хотели они услужить. Сразу узнали они своего повелителя сына, видно, портретное сходство было весьма и весьма. Каждый из них подставлял свою спину Тезею, чтобы домчать, так сказать, с ветерком до дворца. Выбрал тритона герой и уселся удобно и ладно, и полетел – только пыль пузырей потянулась за ним. Как же, вы спросите, он, сухопутный, дышал под водою? Он, сухопутный, под нею спокойно дышал, так как профессор-отец (не читали вы разве?) после рождения вшил ему жабры акулы младой. Были теперь ему обе стихии покорны: влага и воздух, лишь только огня он немного боялся, хоть и герой. Отвлекаться, однако, не будем. Въехал он лихо в отцовский и страшно богатый дворец, где даже мраморный пол инкрустирован был драгкамнями, как то кровавый рубин и желтоликий топаз, синий (но в меру) сапфир и изумруд хлорофилльный. Жилище владыки морского в противоположность Лабиринту имело минимум помещений: кладовая, опочивальня, трапезная, тронный зал – вот, пожалуй, и весь перечень. Но количество возмещалось величиной. Особенно огромен был тронный зал, занимающий половину территории здания. Впрочем, не знаю, можно ли назвать зданием сооружение без крыши. Что такое? У дворца отсутствовала крыша? Вот именно, за исключением опочивальни, которая представляла собой изысканный грот, расположенный в стоящей рядом скале… Да и то сказать, на кой чёрт Посейдону крыша? От дождя скрываться что ли? Осадки здесь выпадали только в виде затонувших кораблей и утопленников. На этот случай на угловых площадках высоких дворцовых стен несли дозор четыре спрута, которые, завидев опускающийся сверху подарок, отбуксировывали его в сторонку. А там уже гады помельче, в любую щель пролезающие, производили тщательный его досмотр. Все найденные ценности сносились в кладовую и под наблюдением главного казначея, рыбы-молота, подвергались сортировке: золото – к золоту, монеты – к монетам, и тому подобное. Лучшие экземпляры шли на украшение тронного апартамента, вполне сошедшего бы, если из него вынести трон, за музейный выставочный зал. Вдоль стен его располагались каменные шкафы и столы, заставленные различными предметами ювелирного искусства, а также изделиями из фарфора и хрусталя. Жемчуг и янтарь валялись кучами прямо на полу. Дворец, как вы догадались, был одноэтажный, но на уровне второго и третьего этажей по периметру зала проходили открытые галереи. Они тоже сверкали от выставленных там сокровищ. В этот главный апартамент и въехал Тезей, точнее, спустился, ибо въехал он сверху. На тритоне – да прямо к трону. Сына увидев, вскочил Посейдон и, отбросив трезубец, подошёл с объятиями. Длинной зелёной своей бородой щекотал. И смахнул бы слезу, но вода слезам не верит, в смысле: мгновенно их растворяет; и незаметно под ней, что всплакнул человек. Жена Посейдона, богиня Амфитрита, осталась сидеть, и только протянула руку для поцелуя, когда молодец приветствовал её. Такая сдержанность вполне понятна: Тезей не был ей сыном, более того, он являл собой как бы вещественное доказательство неверности её супруга. Но она, подобно прочим богиням, давно примирилась с изменами. Таковы уж мужчины Олимпа! Как муху на варенье, как барина на дворовых девок, тянет их почему-то на смертных женщин. Рад я, сынок, говорил между тем земли колебатель, что, наконец, ты пожаловал в гости к отцу. Я уж подумал: забыл ты меня грешным делом. И не припомню на фоне владений своих статной фигуры твоей. Впрочем, прости старика, не время сейчас для упрёков. Время попировать да царство моё посмотреть. Ох, и обширно оно, и красот в ём немало разлито, но, полагаю, управимся где-нибудь за квартал. Батюшка, молвил Тезей, это ты извинить меня должен, что, закрутившись в делах, я ни разу к тебе не нырнул. Но я твой сын и герой; незавидная доля героя – подвиги знай совершай без отпуска и выходных. Вот и сейчас я спешу: надо срочно порешить одного урода, что взял моду питаться моими земляками. Представляешь, папа, уже 28 человек сожрал. И ещё на подходе 14. Да уж, почесал бороду Посейдон, тогда конечно, конечно, не стану задерживать. Но неужели этот урод живёт в море? Нет, на острове неподалёку. Просто тамошний царь усомнился, что я тебе сродни, и, кинув в воду медное кольцо, попросил вернуть его в качестве доказательства. Что ж, докажи ему, сынок, докажи, а потом и я ему докажу, так что он перестанет сомневаться в чём бы то ни было. Тут владыка морей подозвал к себе главного хранителя – ту самую рыбу-молот, которую давеча мы по ошибке назвали казначеем. Привыкли мы, понимаешь, судить со своей колокольни, и не можем вообразить, что где-то есть мир, в котором деньги совершенно не в ходу. Все монеты и прочие ценности не представляли для подданных Посейдона никакой, простите за каламбур, ценности. И то было (есть и будет) идеальное общество, где каждый изволит кушать только в меру своих сил: что поймал, нашёл, то и съел, а коли сыт, то и не ловишь. Тогда как деньги развивают аппетит до катастрофических размеров, и денежный субъект начинает пожирать всё подряд: ближних и дальних, целые страны и континенты, забывая при этом старую русскую пословицу: жадность фраера погубит. И губит. Рано или поздно… Принести сюда, приказал Посейдон, медные кольца, собранные за последние полчаса. Моментально свершилось. И в мини-горке, лежащей на серебряном круглом подносе, разглядел герой: вот оно самое, с его знаком – минус. Обещая скоро быть, обнял он отца на прощание; а Амфитрита, растроганная геройством юноши, возложила ему на голову венок из коралловой ветки. Между тем придворная и прочая публика на берегу уже заскучала и стала расходиться. Как вдруг море вспенилось игриво, и из воды показался верхом на дельфине (тритона сменил на дельфина он) сочтённый утопленником, в красном венке, с кольцом, зажатым в кулаке, весь мокрый и улыбающийся. Не юноша, – принц! Дочь Минуса Ариадна, увидев, что молодой человек не лыком шит, потеряла голову. Едва себя сдержала она, чтобы не кинуться к нему с поцелуями. Тезей подал царю кольцо и, оглядевшись, поинтересовался, где его спутники. Они так спешили полюбоваться Минотавром, что не дождались тебя, ехидно произнёс Минус. Вряд ли ты их найдёшь. Впрочем, я тебя не отговариваю, двери Лабиринта всегда открыты. Поняв, что обманут, герой в ярости чуть было не поднял на царственную особу кулак, забыв про меч, на его поясе болтающийся. Но нежный и умоляющий взгляд Ариадны остановил его. Кивком головы пригласила царевна Тезея следовать за собой. У царских покоев она незаметно вложила ему в руку клубок ниток и шепнула: приходи ночью. И взяв кончик нити, медленно вошла во дворец, а разматывающийся клубок щекотал ладонь ему. И это щекотание приятно разбегалось по всему телу и заставляло сердце биться учащённей. На дворцовую ступень он сел в предвкушенье чего-то. Когда, наконец, солнце ушло спать и стражники стали клевать носом, юноша встал и начал сматывать размотанное. Куда привела его сия нить? Правильно, в спальню царевны. А вы думали: нить Ариадны – это символ спасения? Нет, это символ пленения. Правда, пленения сладкого, любовного. В спальне мерцало и благоухало. На треножнике в углу тлели угли, отбрасывая на обстановку малиновые отсветы. Благовонная травка, видимо, курилась там: шёл пьянящий дымок. Моя любовь – не струйка дыма, моя любовь – фонтан огня, – вспомнились Тезею строки поэта. Сидевшая на ложе Ариадна навстречу ему поднялась. Твои земляки в безопасности, сказала она, оправляя сползающий с плеча хитон, Минотавра нет. Минотавр – это плод больного отцовского воображения. Она взяла юношу за руку: ты мне веришь? И смотрела так, что ей нельзя было не верить. Её нельзя было не любить. И каряя бездна поглотила героя, по крайней мере –
Первым делом они замесили глину и из валявшихся повсюду камней построили загон для скота. Потом они вырыли прямоугольную яму метра полтора глубиной, обложили её дно и стороны плоскими камнями, и направили туда воду источника. Получилось что-то вроде бассейна. Достигая определенного уровня, H2O убегала по канавке из зала прочь – куда-то под стену. Затем они возделали небольшое поле, засеяв его каким-то зерном: не то пшеницей, не то гречей. Потом… Нет, увольте! Я не бытописатель, и лавры Даниэля Дефо, растянувшего обустройство жизни героя на целый роман, меня не прельщают. Поэтому перейду сразу к финалу. Прошло каких-нибудь 60 лет. В один прекрасный день двери Лабиринта распахнулись, и наружу хлынула масса людей и скота. Люди и животные настолько расплодились за это время, что заполнили весь дворец, и, как вода находит себе путь, невольно нашли выход. Так, массой (именно количеством, а не умением) был побеждён ужасный Лабиринт. Однако это ничуть не огорчило царя Минуса, ибо к данному моменту он давно уже умер.
Он погнался за сбежавшим от него мастером Дедалом. Как всякий художник (в широком смысле слова), Дедал жаждал свободы и терпеть не мог работать на кого-либо, сидя на одном месте. Чтобы сбежать, он соорудил крылья и стал первым человеком-летуном, перепрыгнув по воздуху с острова Крит на остров Сицилия. Узнав его местоположение, Минус подплыл к Сицилии на эскадре кораблей с войском. У тамошнего правителя Кокала выдать беглеца потребовал критянин. Потребовал через переговорщика в устном виде, а ответ получил в письменном. Развернув свиток, он прочёл: «Мы, повелитель всея Сицилии Кокал I, рады приветствовать брата нашего, великого царя Крита, чья слава облетела всё Средиземноморье, и который наконец-то удостоил нас своим посещением. Разумеется, мы передадим ему мастера, несмотря на его мастерство, Дедала, ибо не намерены ссориться с братом нашим, а напротив, заинтересованы в сближении и дальнейшем укреплении дружественных отношений… Но неужели царь Минус пренебрегнет нашим гостеприимством, не отдохнёт с дороги, не омоет своё тело в термах, не попирует с нами за одним столом?! О, от одной лишь мысли, что такое возможно, нам делается не по себе. И дочери наши, жаждущие лицезреть великого царя, нам этого не простят». Согласитесь, затруднительно отреагировать на такой призыв в минусовом смысле. Тем более что нога хотела ступить на твёрдую землю, и тело в целом омовения хотело, поскольку на тогдашних кораблях, как известно, даже гальюн отсутствовал, не говоря уже о ванной, и приходилось облегчаться за борт, рискуя свалиться туда вслед за своим содержимым. И Минус принял приглашение Кокала. Во главе свиты сошёл он на берег, где был встречен музыкой. Три дочки сицилийского правителя (кто их знает, как их звали) многообещающе улыбались ему. Цари обнялись. По рюмочке, простите, по чаше вина? – предложил хозяин гостю. Нет, я не могу в таком виде, сказал тот, сначала я должен принять ванну. О, конечно, конечно, прошу, термы уже под градусом. И Минус вошёл в отдельный, так сказать, кабинет. А если сменить ресторанную ассоциацию на театральную, получится: в царскую ложу вошёл он. И скинув пурпурную хламиду, в маленькой комнате погрузился в маленькую купальню. Хорошо! А вот и рабыни, числом три, которые потрут ему спину и умастят всё тело. Ба-а! Да это сами царевны пожаловали! И в каком виде! При полном при параде, то есть абсолютно нагие. Удостаивался ли, спрашиваем, кто из власть предержащих этакой чести? Нет, смело отвечаем, никто. Только он, осклабившийся им навстречу. Вот встали они пред ним шеренгообразно – с той стороны, куда вытянуты его ноги, чтобы ему удобнее было рассматривать их. Встали они, одна другой краше, немного смущаясь: всё-таки не раб, а царь лицезрел их наготу. Как водица? – кротко улыбнувшись, спросила одна сестрица. Не прохладна ли? Может, добавить горяченькой? Нет, в самый раз, машинально ответил он, так как может ли мужчина, пусть пожилой, в такую минуту думать о воде? Тройная красота ударила ему в голову. Он не удержался и тоже встал. Вода достигала его пояса; лицо его находилось на уровне колен обольстительниц. Минус погладил первую попавшуюся лодыжку и сказал её обладательнице: Потри мне спинку. Сейчас, мой повелитель, отозвалась та, а сама сделала шаг назад. То же сделали её сёстры. Точнее, они расступились, поскольку прямо за ними стояла печь с раскалённой плитой, на которой пускал пары котёл внушительный. Ах, шалуньи! – подумал Минус. – Они играют со мной… Но что они делают? А они, взяв котёл за ручки, опрокидывают его содержимое ему на голову… О, майн Готт! Как ужасна порой бывает смерть! Невольно вспоминаются строки поэта: «Лёгкой жизни я просил у бога, лёгкой смерти надо бы просить»! И от многого, от очень многого откажешься в этом мире, лишь бы не испытывать страшных мук при переходе в тот. Лучше всего умереть во сне, этак уснул и не проснулся. А если уж боль неизбежна, то пусть она будет кратковременной: раз, где-то что-то кольнуло, порвалось – и ты уже в дамках, в смысле в глубочайшем (не вынырнуть) обмороке. Минус возжелал девицу (или девиц), а к нему пришла та, кого французские трубадуры называли La belle dame sans merci, что переводится как Прекрасная беспощадная дама. Она хлынула на него в виде кипятка, и прошло несколько часов, прежде чем он кончил и кончился. Вот и он, обманщик и злодей, сам обманулся: не разглядел в трёх юных созданиях настоящих фурий и садисток, от которых, по нашему мнению, родилась-началась знаменитая сицилийская мафия. Впрочем, не садистские наклонности подтолкнули красавиц к преступлению (они проявились попутно), подтолкнуло страстное желание оставить у себя Дедала. И дочки уговорили папу рискнуть, хотя на карту ставилось их царство, свобода и, возможно, сама жизнь. Но и от мастера они ожидали ни много ни мало, как чуда. А что ещё можно ожидать от того, кто прилетел к вам по небу?! Чудо представлялось сёстрам смутно: то ли в виде небывалого дворца, то ли в виде сверхъестественного изобретения, вроде крыльев. Да и научиться летать им зело хотелось. Но, как говорится, рождённый ползать… Ни царевны, ни другие желающие, сколько ни махали, не смогли оторваться от грешной земли. Дедал тоже больше не взлетал: кажется, у него пропал к этому вкус, а может быть, и умение, поскольку прибыл он на Сицилию каким-то надломленным. В чём причина надлома? Не в том ли, что с Крита они вылетели вдвоём с сыном, а сюда приземлился он один?.. Но доскажем прежде о Минусе, точней, о его войске. Оставшись без головы, критский змей кинулся на всех парусах назад в своё логово, чтобы отрастить там новый череп. По пути он потерял ещё некоторые свои части, так как родственники и приближённые вскипевшего царя, сопровождавшие его в походе, тоже вскипели – гневом друг на друга, выясняя между собой, кто из них будет лучше смотреться на троне. Войско разделилось, и произошёл гражданский морской бой, так что до дома добрались немногие. Там они неприятно удивились, увидев, что свято место уже не пустует: Критом уже руководит Тезей. Ариадна предложила ему сначала себя, а потом и весь остров. Но как, спрашивается, она узнала, что отец её т о г о? Сдаётся нам: кто-то из богов проболтался. Не будем показывать пальцем, но это Посейдон. Кстати, в гибели Минуса также чувствуются его происки: сёстры извели критянина с помощью воды, а кто водной стихией правит? То-то.
Когда Гелиос, совершая ежедневную прогулку, выехал из-за горизонта на золотой колеснице, впряжённой в четверку не менее золотых коней, Дедал и его тринадцатилетний сын Икар поднялись по тропинке на холм, обрывающийся к лазурному морю… Жаль, что колесницу, коней и, тем более, самого бога могли различать только дальнозоркие древние греки. Нам же по причине близорукости теперь это всё представляется сплошным огненным шаром. Оттого, видно, в нашем доме шаром покати. Грекам светил бог, нас же освещает желтый карлик, то есть урод, и мы ходим под ним уроды уродами, если не телом, то душой. А Дедал, представьте себе, нёс за спиной мешок. Остановившись на ровной каменной площадке, он высыпал из мешка кучу перьев. С помощью льняных ниток и воска стал собирать из оных крылья он. Ветер дремал, море слегка плескалось, перья лежали смирно. Икар с любопытством наблюдал за работой отца. Когда четыре крыла были готовы, Дедал взял два из них, что побольше, и продел руки в кожаные ремни, пришитые снизу. Несколько взмахов – и он в воздухе, в десятке метров от земли. Он совершает небольшой круг над морем и возвращается. Восторг, немного разбавленный страхом, переполняет Икара. Помогая сыну опериться, отец наставляет его: не бойся и не бейся, маши плавно и спокойно, воздух сам будет тебя держать; овладеешь воздушными потоками – станешь орлом. Лети за мной; не приближайся ни к солнцу, ни к волнам, ибо Гелиос сожжёт твои крылья, а Посейдон их подмочит. Ни огонь, ни воду пройти нельзя, но можно проскочить между ними; лети строго за мной.
Эх, Дедал, Дедал! Кому ты говоришь о мере?! Разве ты не был мальчиком и юношей? Разве, впервые попробовав вина, ты не напился пьяным?.. Ну, кто из нас, глядя на птиц, не мечтал вот так же промчаться над холмами, лугами и перелесками, то набирая, то сбавляя скорость!?.. Твой сын помнил твой совет, Дедал, пока не очутился в воздухе. Полёт опьянил его. И скоро, очень скоро он стал круто заходить вверх. Когда ты в очередной раз оглянулся, Икара не было. Ты полетел спиралевидно и тревожно, сначала ниже, потом выше, и закричал: Икар, Икар! Но вот ты заметил в вышине точку, которая приближалась. И выросла – в сына. Был бледен он. Был как будто в испарине. С крыльев его стекали капли воды. Что с тобой, мой мальчик? И взволновано заговорил мальчик. Отец, ты сказал, что наверху жар, а там страшный холод: я весь покрылся инеем. И там нечем дышать, отец. Ничего не понимаю! – озадачился Дедал, и если бы не крылья, почесал бы себе затылок. Ничего не понимаю, повторил, как же там живут боги? Там нет богов, отец. Что ты говоришь, Икар? Это невозможно!.. А-а, ты переволновался; ещё бы такое – первый раз подняться в небо. Или перегрелся на высоте. Летим скорее дальше, на остров, тебе надо отдохнуть. Ты не веришь мне, тогда поднимись сам. Нет-нет, потом; сейчас тебе надо отдохнуть. И они некоторое время летели рядом. Что-то невнятно бормотал Икар. Бедняжка, думал Дедал, он бредит, он явно перегрелся. Но если бы изобретатель (хотя и художник в широком смысле, а всё же технарь) мог разобрать расшифровать понять монолог сына, он бы расслышал следующее.
Приветствую тебя, о, пятый океан! До сих пор ты был доступен лишь богам и птицам. И сколько бы человек ни старался удержаться на тебе, сколько бы ни прыгал вверх, он тут же стремглав возвращался на землю, да так что больше с неё не вставал. Своими прыжками он напоминал курицу, пытающуюся взлететь, или неудачного объездчика. Но вот мой отец, кажется, обуздал тебя, о, пятый океан, и мы летим, ей богу, летим! Конечно, ты ещё не приручен, ты никогда не будешь приручен! Сейчас ты спокоен и чист, как пастух, возвращающийся с полей; ты гонишь нам навстречу редких белых барашков. Здравствуйте, дорогие гости, говоришь ты, и угощаешь нас вином, мясом и овечьим сыром. Но стоит нам немного забыться (а человек всегда рано или поздно забывается, поскольку горд и глуп), стоит нам запанибратски начать хлопать тебя по плечу, как брови твои сдвинутся, овцы твои сгустятся, почернеют и превратятся в волкодавов, и на нас обрушится гром и молния твоего гнева. И где мы тогда будем с нашими жалкими неуклюжими самодельными крыльями, где мы тогда будем? Приветствую тебя, о, пятый океан!