Лабиринт. Поэма в прозе

Субботин Анатолий Александрович

Международный день солидарности трудящихся выдался солнечным и тёплым. Он позволил пойти на праздник без пальто, фуражки и сапог. Он позволил выглядеть празднично. В отглаженном костюмчике, белой рубашке вышел Ваня на крыльцо. Там чистил туфли сосед сверху Толя Поляков, старше Вани лет на семь. Юноша уже намазал туфли кремом и, ожидая, пока крем впитается, курил. На нём тоже была белая рубашка и брюки в стрелочку, только красного галстука на нём не было, ведь он вышел из пионерского возраста. Бросив окурок, взял кусок войлока он. Черные «корочки» заблестели. Смотри, Ванёк! И Ванёк приблизил своё лицо к туфле. Оно там смутно отразилось. Обувь – это лицо джентльмена, сказал Толя. Ваня перевёл взгляд на свой ботинок, но тот ничего не отражал. Скорей бы мне вырасти, взгрустнул пионер, стать таким же высоким и сильным, как Толя, красиво одеваться, гулять с девушками и нравиться им.

Грязь ещё не совсем просохла, но хоженые тропинки были чисты. Не запачкав ног, Ваня ступил на брусчатку улицы Ленина. Возле школы и внутри – движение, разговоры, смех, толкотня. Ученики разбирают первомайские аксессуары (кто транспарант или плакат, кто флажок, кто воздушный шарик, кто просто красный бант прикалывает на грудь) и выстраиваются перед зданием. Девочки в белых передниках несут бумажные цветы. Дети – это цветы жизни, припомнилось Ване изречение. А какие цветы? – подумал

он. Конечно, живые… А вдруг да бумажные!? Вдруг ненастоящие!? Ведь поётся же в песне: из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки? Из, понимаешь ли, промокашек. Может, в самом деле я, как тот зайчик из папье-маше, вишу на ёлке, а кончится праздник, и меня уберут в коробку. Или, может, я стеклянный: упаду и разобьюсь. Но не надо о грустном, мне ещё рано о грустном: я ещё маленький. Взяв красный флажок, Ваня вышел из класса. Двери пионерской комнаты были распахнуты. Она являла собой небольшое узкое помещение, где посередине стоял длинный стол, стулья, а вдоль стен несколько шкафов. Шкафы были наполнены книгами, брошюрами, альбомами и рулонами ватмана. На столе царила всяческая канцелярия, как то: листы бумаги, ручки, кнопки, карандаши, кисти и краски. Тут же находились бронзовые статуэтки Павлика Морозова и маленького Ленина. Значительную часть стены карта области занимала. А на подоконнике единственного окна красовался глобус. «Не крутите пёстрый глобус, не найдёте вы на нём той страны, страны особой, о которой мы поём». А они и не крутят; в комнате собрались серьёзные ребята – активисты пионерии. Вожатая Людмила Алексеевна даёт им последние наставления. Уже во всеоружии стоят барабанщики и горнисты. На параде они пойдут отдельной группой, впереди всей школы. Горны будут трубить, барабаны стучать. Ну, что встал в двери? Проходи, сказала Ване Людмила Алексеевна. Иди, я тебе галстук поправлю. От её прикосновения по всему его телу прокатилась приятная волна. Хотелось взять её за руку, поправить ей что-нибудь тоже. Жаль, что у меня нет старшей сестры, подумал Ваня. С ней можно было бы устроить возню, невзначай прикоснуться к её груди. Вообще-то девушки, закончившие школу, казались Ване пожилыми, а вышедшие замуж и родившие ребенка – прямо-таки старухами. Но Людмила Алексеевна не была ещё замужем (кажется). После 10-го класса она осталась работать пионервожатой. И форма молодила её, делала почти ровесницей её подопечных, хотя девичьи формы, выпирающие, простите за каламбур, из формы, выказывали в ней странную, или скажем так, пикантную «пионерку». А знаете ли вы, господа, что деление женщин по национальному признаку неверно, поскольку все они персиянки? А персиянки они потому, что у всех их есть перси. Отчего это я не горнист, не барабанщик? – думал Ваня. Отчего я не вхожу в актив пионерской дружины? Тогда я мог бы оставаться после уроков и заниматься чем-нибудь общественно полезным вместе с этими ребятами под управлением этой красивой вожатой. Я бы помогал, например, выпускать стенгазету. Правда, я не умею рисовать. Но я мог бы сочинять лозунги и речёвки: Мы, ребята всей страны, делу партии верны! Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного. А возможно, иногда мы с Людмилой Алексеевной оставались бы в пионерской вдвоём. И, разумеется, делая что-нибудь, что-нибудь вырезая и клея, я бы просил её, как бы между прочим: Людмила Алексеевна, почитайте, пожалуйста, про Павлика Морозова. Что это с тобой, Иоанн? – вопрошала бы она удивлённо. Да так, не выдержав её взгляд, потупив очи и слегка покраснев, отвечал бы я, захотелось. Ну, хорошо – и она взяла бы тонкую книжицу. И на голос её откликнулись-отозвались не только бы мои уши, но и всё моё тело. А когда она дошла бы до места убиения мужественного пионера, и голос её задрожал, я тоже задрожал бы весь в ответ. Людмила Алексеевна, взволнованно сказал Ваня, примите меня в актив! Так, а что ты умеешь? Я умею петь. Зачем я это сказал, подумал он, ведь я совсем не пою. Но было уже поздно, и на её предложение что-нибудь исполнить он, как бросился в пропасть, запел: Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот, ты увидишь, ты услышишь, как весёлый барабанщик в руки палочки кленовые берёт. И – о, чудо! – он не узнал своего голоса: тот звучал звонко и красиво, почти как у Робертино Лоретти. Молодец! Не ожидала, восхищённо произнесла Людмила Алексеевна. Что ж ты до сих пор скрывал свой талант? Нам нужны таланты.

4

Нет, любезные судари, таланты у нас в Сирии (я ещё шутливо называю её Сюрией, но в каждой шутке, как известно, есть доля, и подчеркнем, горькая доля) не нужны. Зачем далеко ходить, возьмём, к примеру, меня. Мне уже за пятьдесят, а я до сих пор не замечен и не обласкан. Горько мне от этого? Горько. Но и сладко. Потому что будь я замечен, я бы усомнился в своём даре, глядя, как на ниве популярности буйствует и процветает сорняк. С другой стороны, сирийцы (а мне сдаётся, и все люди) страдают дальнозоркостью, то есть не видят у себя под носом. Зато они прекрасно видят, что делается под носом у их правителя. А там, понимаешь ли, торчит изрядная шишка. Впрочем, это никого не возмущает и не отвращает, поскольку все понимают, что именно благодаря своей шишке сей господин и стал шахом. Про имеющего власть человека у нас говорят: он шишку держит. А на тему дальнозоркости бытуют поговорки, типа: большое видится на расстоянии; а слона-то я и не приметил. Так вот, когда слон (в данном случае в моём лице) окажется в безвозвратной дали, только тогда они его и приметят. И заохают: как же мы его проглядели, не публиковали, не водили по улицам, не помогли в трудную минуту! И выкопают в пароксизме благодарности из могилы, и повесят на тронутый плесенью пиджак орден, но денег всё равно не дадут. Не дадут под тем предлогом, что деньги там не в ходу, как будто они там были и всё про тот мир знают. Вот, допустим, Вы – христианин, и верите в загробную действительность. И как Вы себе представите ад без денег? Невозможно. Ад и деньги – это синонимы. А поскольку, я слышал, все художники в широком значении слова суть потенциальные клиенты преисподней, то мешочек золотых мне бы не помешал – с чертями в карты играть. Впрочем, нет, не надо денег: с ними мой прах потревожат ещё раз – буквально в первую же ночь, и на этот раз не затем, чтобы поблагодарить. Довольно меня при жизни обманывали; если ещё ограбят и в гробу, я этого не перенесу, умру вдругорядь. А умерший дважды, господа, ох, и страшен во гневе! Встанет из могилы, ничем его тогда не уймёшь.

Но всё это – мелочи. Я люблю свою родину и не променяю её ни на какую другую. Чего только в Сирии нет! Особенно много тут солнца и песка. Солнце в лице шаха не заходит даже ночью, и потому всё время ослепительно и жарко, и хочется пить. Ну, и спешишь к ближайшему колодцу. А там твой соплеменник стоит с личной охраной. Это, говорит, мой колодец, хочешь воды – плати. Конечно, платишь и радуешься, что всё у нас в стране теперь под контролем,

не то что раньше, когда колодцы были ничьими и беспризорными. И ещё радуешься, что воздух пока не прибрали к рукам хозяйственные люди: на воздух моих денег точно не хватит, ведь дышу я значительно чаще, чем пью. Возьмёшь так стаканчик горькой (вода тут двух видов: сладкая и горькая, но сладкая данную жажду не утоляет) и сядешь на травку, себе подобных в кругу. Тень от пальмы, живительная влага и спокойная беседа совершенно тебя умиротворят, так что ты вытянешься, возляжешь, и весь твой вид будет выражать старую добрую мысль о том, что жить хорошо. И даже слегка загрезишь, прикрыв глаза, но подошедший верблюд лизнет твоё лицо шершавым языком, и ты вновь воспрянешь и продолжишь спокойную беседу про почём нынче баррель нефти. Тема на цвет тёмная, но центральная, поскольку страна наша живёт экспорта нефти за счёт. Выйдет ли кто-нибудь за город, осмотрится: весьма пустынно. Лишь вышки кругом торчат, близ которых по ночам собираются шакалы – и воют. Да и в самом городе… Захочет кто-нибудь помолится, подойдёт к минарету, глядь, а то не минарет, а нефтевышка! Зато легко стало различать богатых и бедных: первые спешат к вышке, вторые же бредут в мечеть, первые пьют нефть, прочие же – водохлёбы. И невольно задумаешься, сидя под пальмой со стаканом воды: отчего это столь невелик выбор у человека – либо ты при деньгах, но чёрен изнутри (от нефти), либо чист, но беден. Но кто бы ты ни был, родина для всех одна и звучит одинаково; правда, с разными смыслами: для богатого она звучит: сир (в смысле шах) и я, а для прочего – сир (в смысле убог) и я.

Близость пустыни с её миражами не могла не сказаться на характере нашего государства и менталитете народа. Ничему и никому здесь нельзя верить. Возьмём, к примеру, шаха. На самом деле это не шах, а президент, поскольку лицо выборное. Но, во-первых, какой президент не хочет стать шахом? А во-вторых, спрашивается: кто его выбирал? Лично я – нет. Да и многие не выбирали. А те, кто соизволил, сделали это в большинстве своём втёмную, то есть совсем не зная кандидата, в лучшем случае, почитав его программу и биографию. Вот и выходит, что президентом может стать ставленник небольшой кучки (образно говоря, шишки) людей. А раз так, то это уже не всенародный избранник, а шах, по которому мат плачет… Да-да, милые мои, нужно долго всматриваться, чтобы понять, что перед тобой. Но и после этого ошибка не исключена. Ибо всё тут зыбко и неопределённо. «Стройные пальмы возникли вдруг, а приглядись – лишь пески вокруг. Лишь череда раскалённых дней – до любви моей. И одно лишь знаю я, и в одно лишь верю я, и одно лишь помню я, что путь нелёгок наш. Может, ты – звезда моя, может, ты – судьба моя, может, ты – любовь моя, а может быть – мираж».

На окраине Москвы, за Рогожской заставой стоял почерневший от времени деревянный дом с мезонином. В нём уже несколько лет никто не жил. Хозяева переехали в более удобное и новое жильё, поближе к городскому центру. А эту развалюху никто не снимал. Но вот желающие нашлись.

В погожий сентябрьский денёк к дому подкатила пролётка, в которой сидела молодая пара. Высокий стройный брюнет помог своей спутнице сойти и выгрузил два чемодана и несколько узлов. Спутница была маленькой и хрупкой, с зачёсанными назад русыми волосами и чуть припухшими щеками. Глядя на дом, она улыбалась. Ну, как тебе наше гнёздышко, дорогая? – полушутливо спросил он. С милым и в шалаше хорошо, ответила она с той же интонацией. Одеты они были как мещане: на нём – сапоги, косоворотка, сюртук, на ней – длинная юбка и салоп.

Проходящая мимо женщина остановилась и поздоровалась. Значит, вы новые соседи будете? – спросила. Да, супруги Сухоруковы, сказала прибывшая, просим любить и жаловать. Подошёл другой сосед, Николай Синицын, средних лет, коренастый и бородатый (впрочем, бороды тогда носили все мужчины, если не бороды, то усы и бакенбарды; поросль на лице была в моде). Занести вещи в дом помог Николай. Сейчас мы займёмся уборкой, сказала ему Соня (так звали молодую даму), а вечером пожалуйте к нам на чашку чая.

Супруги Сухоруковы, видимо, собирались здесь жить долго и счастливо, так как очень скоро (едва ли не на следующий день после своего вселения) затеяли ремонт. Прибыла подвода с досками и инструментом. Кроме пилы, топора и молотка, из телеги вынули две-три кирки, столько же ломов и лопат. Это почему-то заинтересовало сына Николая Синицына, Федьку, лет одиннадцати, находившегося на улице, и он поделился своим наблюдением с отцом. Ну, и что! – сказал отец. – Может, подполье копать собираются. Или ямы для столбов, чтобы беседку в саду соорудить. Да мало ли… А мешки зачем? – спросил Федя. Какие мешки? Они там ещё мешки привезли, большие и крепкие. Картошку будут сажать! – недовольно бросил отец. – Займись, Федька, делом и не задавай глупых вопросов. Но мальчика не устроило объяснение родителя. Своя версия сложилась у него в голове. Где-то в старом доме или неподалёку от него зарыт клад, думал он, вот зачем нужны кирки и лопаты. И с этой минуты стал он б о л ь ш е уделять внимания новым соседям.

Внешне, то есть снаружи дома, ремонт никак не проявлялся. Более того, дом теперь выглядел ещё заброшеннее, чем до въезда туда жильцов, потому что они заколотили досками окна. Зачем они это сделали? – недоумевал Николай. – Правда, в некоторых окнах не было стёкол, но они забили и застеклённые. Однако Николай принадлежал к той породе людей, которые не любят ребусов, и если ответ не находится сразу, то они попросту отворачиваются от задачи, говоря себе: Значит, так надо. Так он поступил и в этот раз. Сын же его ещё более уверился в своих подозрениях.

Интересно, ч т о бы они, отец и сын, подумали, узнай, что странен не только ремонт у соседей, странны и отношения между молодожёнами (молодожёнами их сочла местная публика – видимо, по причине отсутствия детей)? Что бы с к а з а л и Синицыны, случись им незримо присутствовать в доме новосёлов в первую их там ночь? А в первую ночь супруги не легли вместе. Он постелил себе в мезонине. Но он всё-таки спустился к ней. Он сел на табурет, закурил и сказал: Сонечка, мне всё кажется, что мы недостаточно хорошо играем нашу роль. Какую роль? – отозвалась она. Роль супругов; мне кажется, что нам и ночью не должно показывать виду, что мы чужие, и нам следует спать в одной кровати. Но видя, что она собирается рассердиться, он сменил полушутливый тон на серьёзный и поспешно добавил: Ты мне очень нравишься, Соня. Взглянув на его смущённое лицо, она смягчилась. А как же наши клятвы, Лёва: никакой личной жизни, пока не выполним свой долг? Да я всё понимаю, только… Может быть, завтра – смерть, и страшно умирать без любви. Почему же страшно? Напротив, никаких привязанностей – и значит, терять нечего. Он внимательно посмотрел на неё: не шутит ли? Хорошо, сказала она, подойдём к этому делу с другой стороны, более для тебя понятной: я люблю другого. Из наших? Разумеется, не из чужих, я люблю Андрея. Ну, тогда конечно, весело произнёс он, Андрею я не соперник; я помню, как он остановил на ходу пролётку, схватив её за заднюю ось, и приподнял вместе с пассажиром. Лёва встал: Тогда этого разговора не было. Не было, кивнула она. Спокойной ночи, Соня. Спокойной ночи.