Лабиринты
Шрифт:
Начальник выступил с обращением к народу. Заявил, что все они – правительство, депутаты парламента, государственные чиновники, общим числом четыре тысячи человек обоих полов, однако с преобладанием мужчин, плюс одна тысяча секретарш, – благополучно избежали гибели, находясь в недрах Блюмлисальпа. От радиации никто не пострадал, запасы продовольствия столь велики, что хватит еще двум или трем поколениям, АЭС работает в нормальном режиме, со светом и воздухом никаких проблем нет. Стало быть, все доводы борцов против атомной энергетики следует считать безосновательными. Правительство, парламент и чиновники обеспечены всем необходимым, дабы они могли осуществлять дальнейшее руководство страной и продолжить свое служение народу. Да, в настоящее время у них отсутствует возможность вернуться, ибо враг, проявив неслыханное коварство, осуществил прицельный сброс бомбы на Блюмлисальп. Однако никто не сетует на судьбу: не народ, а исполнительная, законодательная власти и государственные службы и ведомства обязаны жертвовать собой. Так что они и принесли себя в жертву.
Вообще-то, я помню лишь обрывки этой речи, которые сам теперь связал в некое целое. А тогда не до того было – я словно летел с бесконечной высоты, потом же, когда я отпустил Нору, из динамика грянул «Швейцарский псалом». Мы встали. С меня градом катился пот. Как были, голые, мы пошли в помещение лаборатории. Нора взяла у меня кровь и сделала анализ.
– Еще поживешь, – сказала она.
– А ты?
– Администрация направила меня на обследование. Мне тоже повезло. Как и тебе.
Я снова бросился на нее, повалил на пол рядом с лабораторным столом, но на меня опять накатила злость, так как Нора, когда я пытался ее взять, вдруг холодно и деловито заметила:
– Бесперебойно функционирующее правительство в отсутствие народа – для правительства чем не идеальная ситуация? – И захохотала, да так, что не могла остановиться. В общем, я ее отпустил.
– Много их там, в Администрации? – спросил я, когда Нора успокоилась.
– Человек двадцать-тридцать. Не больше. – Она поднялась с пола и стояла передо мной.
– А где Эдингер живет? – Я, голый, выдохшийся, сидел на полу.
Нора посмотрела на меня с сомнением:
– Почему тебя это интересует?
– Просто так.
Она все-таки ответила:
– В Вифлееме. [35] В пентхаусе.
– А как его имя, ты знаешь?
И опять она ответила неохотно и не сразу:
– Иеремия.
Я вернулся в помещение с компьютерами. Эдингеров в базе обнаружилось всего ничего, в том числе Иеремия Эдингер. Я пробежал глазами сведения о нем: учился на философском, не окончил, состоял в какой-то организации защитников окружающей среды, за уклонение от военной службы приговорен к смерти, но помилован парламентом, смерть заменили пожизненным заключением. Я зашел в радиоцентр, запер дверь, код находился в тайнике. Я вернулся к Норе, оделся. Она была уже в халате. Я сходил в арсенал, взял пистолет с глушителем, Норе велел запереть дверь и держать ключ у себя. А мне предстоит еще одно дело, сказал я, пожалуй небезопасное. Нора промолчала. Здание правительства я покинул, выйдя в какую-то дверь восточного крыла.
35
Здесь: название одного из кварталов Берна.
В Вифлееме уцелело одно-единственное высотное здание, да и оно походило на вставший из могилы скелет. Я вошел внутрь. Внизу все выгорело, лифтовые шахты зияли пустотой. Лестницу я нашел не сразу. От этажей остались железные балки и бетонные перекрытия. На последнем этаже было пусто, и все озарено невероятно ярким светом ночного неба. Я подумал было, что ошибся и дом необитаем, но тут заметил приставленную к стене лестницу. Поднявшись, я вылез на плоскую крышу и оказался прямо напротив темной стены пентхауса. Сквозь щели неплотно пригнанной двери сочился свет. Я постучал. Послышались шаги, дверь открылась, в светлом голубоватом прямоугольнике передо мной возник силуэт. Я спросил:
– Иеремия Эдингер здесь?
– Папа еще на службе, – раздался голос, принадлежащий, должно быть, девочке.
– Я подожду внизу.
– Подожди тут, со мной. Входи, – сказала девочка. – Мама тоже еще не пришла.
Девочка пошла в пентхаус, я двинулся следом, сунув руки в карманы. Войдя, я понял, почему пентхаус казался освещенным: одна из стен, напротив двери, была из стекла, а за ней простиралась ночь, светлая, мерцающая серебристой синевой, но не оттого, что светила полная луна, – фосфоресцировали сами горы, Блюмлисальп светил так ярко, что предметы отбрасывали тени. Я взглянул на девочку – из-за яркого света она казалась бесплотным призраком: худенькая, с огромными глазами, с волосами белыми, как Блюмлисальп, изливавший этот призрачный свет. У стены стояли две кровати, в центре комнаты – стол и три стула. На столе я увидел две книги – «Хайди» и «Очерк истории философии. Путеводная нить, служащая к получению общего представления» Швеглера. [36] В комнате были также кухонная плита и кресло-качалка – у стеклянной стены. Девочка зажгла подсвечник на три свечи. От их живого света комната преобразилась. Я увидел, что на стенах развешаны яркие детские рисунки, что девочка одета в красный спортивный костюм. Ее широко раскрытые глаза смотрели весело, волосы были не белые, а просто светлые, соломенные. Ей, наверное, лет десять, подумал я.
36
Швеглер Альберт (1819–1857) – швейцарский и немецкий теолог, философ и историк; защищенная им в Тюбингенском университете диссертация посвящена философии Платона.
– Ты испугался, потому что Блюмлисальп светится? – спросила девочка.
– Ну да, немного испугался, верно.
– Последние несколько недель он светится все ярче и ярче. Папа беспокоится. Папа говорит, мы с мамой должны отсюда уехать.
Я перевел взгляд на рисунки.
– Это Хайди. Я сделала рисунки ко всей книжке. Вот это домовой Альп-Эхи, а это Петер-козопас, – пояснила девочка и добавила: – Ты садись в качалку, она у нас специально для гостей.
Я подошел к громадному окну, поглядел на Блюмлисальп, расположился в качалке. Девочка у стола читала «Хайди». Было, наверное, часа три утра, когда я услышал шаги. В дверях появился высокий дородный человек. На меня посмотрел мельком и сразу обернулся к девочке:
– Глория, ты почему до сих пор не спишь? Марш в кровать!
Девочка закрыла книгу.
– Я не могу заснуть, пока тебя нет, папа. И мама все не приходит.
– Да придет, придет твоя мамочка, – сказал этот высоченный здоровяк, подходя ко мне. – Моя приемная находится на Эйгерплац.
– У меня к вам неофициальный разговор, Эдингер, – сказал я.
– Не угодно ли представиться?
Я покачался в качалке.
– Мое имя не играет роли.
– Ну хорошо. Давайте-ка выпьем коньяку. – Он отошел в угол с плитой, выудил откуда-то снизу бутылку и две рюмки. Вернувшись к столу, поставил все это, потом погладил по головке девочку, уже свернувшуюся под одеялом, задул свечи, открыл дверь и кивнул мне, приглашая идти за ним. Мы вышли на плоскую крышу. В призрачном сиянии фосфоресцирующих гор она походила на равнину, усеянную развалинами, кое-где поросшую кустарником и невысокими деревцами. Мы сели на обломках обвалившейся трубы, внизу лежал разрушенный Вифлеем. Вдалеке, за одним из рухнувших высотных зданий, смутно, как тень, угадывался город и возносился ввысь стройный силуэт собора.
– Был солдатом? – спросил Эдингер.
– И остался.
Он дал мне рюмку, налил мне, налил себе.
– Из французского посольства, – сказал Эдингер. – Рюмки тоже. Хрусталь!
– Посольство еще существует?
– Нет. Только погреба. У Администрации есть свои секреты.
Мы выпили. Он спросил, чем я занимался до войны.
– Был студентом, у старика Кацбаха, – ответил я. – Собирался писать диссертацию.
– Хм.
– О Платоне.
Он заинтересовался:
– О Платоне? О чем конкретно?
– О «Государстве», точнее о Седьмой книге «Государства».
Тут он сообщил, что в свое время тоже занимался у Кацбаха.
– Знаю, – сказал я.
– Вы насчет меня осведомлены, – констатировал он, ничуть не удивившись, и выпил.
Я спросил, известно ли ему что-нибудь о судьбе Кацбаха.
– Когда сбросили бомбу, квартира профессора сгорела, – сказал он, болтая коньяком в рюмке, – горы рукописей.
– Не везет философам, – сказал я. – В философском семинаре тоже все сгорело.