Лабиринты

Дюрренматт Фридрих

– Гансик, – сказал Командир нежно, – пойдем к лифту. Душно мне тут, под землей. Пора на фронт.

Мы поехали на лифте, потом еще несколько раз пересаживались в другие лифты. Первый был по-старомодному роскошный, мы развалились на канапе, прямо напротив нас висела картина – голая девица, задом кверху, развалилась на канапе.

– Этот Буше [26] у меня из Старой пинакотеки, [27] – пояснил Командир. – От Мюнхена-то груда развалин осталась. Рай для мародеров.

26

Буше Франсуа (1703–1770) – французский живописец, гравер, декоратор.

27

Картинная галерея в Мюнхене, одна из самых известных галерей мира.

Другие лифты были один другого паршивей – стены снизу доверху оклеены порнографическими картинками, исписаны похабщиной. А потом лифтов уже не было. В масках, с тяжеленными кислородными баллонами за спиной мы лезли все выше по отвесным стенам в каких-то вертикальных шахтах, но Командир не уставал, наоборот, у старого гиганта прибавлялось резвости и задора, повсюду у него были тайники, где хранились запасы коньяка; ловко преодолевая особенно трудные участки, старик радостно вопил, весело горланил тирольские йодли. Сгорбившись в три погибели, мы брели по низким галереям, куда-то поднимались в горняцких клетях, наконец, уже в нескольких метрах от поверхности земли на склоне Госаинтана мы заняли позицию в штабном бункере Командира.

Я спал долго и без сновидений. Расстреляв наемника, я сам стал наемником – впервые выполнил свой воинский долг на службе Администрации. Вопрос о враге не должен возникать у наемника по той простой причине, что этот вопрос для него – смерть. Как только вопрос возник, хотя бы и в бессознательном, – все, наемник не боец. Если же этот вопрос допечет наемника так, что он, набравшись храбрости, задаст его, тогда наемнику конец и спасения не будет; спасать всех должны Командир и другие наемники. Так что стрельбой своей я горжусь – я стрелял от имени всех. И больше вопрос о враге никогда не ставился. Зимняя война приучает наемников ставить такие вопросы, которые хотя и не имеют ответа, однако не бессмысленны. Наемнику безразлично, кто враг, но ему важно знать, за что он воюет и кто его командир. Эти вопросы имеют смысл, меж тем как в вопросе о враге есть тайный соблазн отрицать существование врага, то есть того, с кем мы воюем изо дня в день, врага, который существует потому, что мы его уничтожаем. Война в отсутствие врага – это бессмыслица, сущая бессмыслица. Поэтому наемник либо не ставит вопрос о враге, либо ставит себя самого под дуло автомата первого встречного стрелка. И только это он знает наверняка. Поступают донесения о фантастических успехах, уже близка окончательная победа над врагом, она, вообще-то, уже одержана… однако Зимняя война продолжается. Наемники не знают, за что сражаются, за что гибнут, для чего выживают после ампутаций в примитивных лазаретах; их, с кое-как прилаженными протезами, с крючьями и сверлами вместо пальцев, слепцов, с ободранным до мяса лицом, снова бросают в адское пекло фронта, а фронт здесь проходит везде.

Наемники знают одно: они воюют с врагом. Они совершают бесчеловечные и бессмысленные геройства, не зная для чего, они давно позабыли, что пошли на войну добровольно, они задумываются, ищут, в чем смысл Зимней войны, и выстраивают фантастические теории, якобы объясняющие, зачем нужна эта бойня и почему от них, наемников, зависят судьбы человечества – ведь только эти вопросы для них еще имеют смысл. Надежда отыскать смысл придает им силу, а сила им нужна. Пока эта надежда жива, бойня может продолжаться, бойню можно выдержать. По этой же причине наемник сражается не только с врагами, но и с наемниками, воюющими на одной с ним стороне. А это значит, что у наемника есть понятие о враге и есть понятие о противнике: противник – это наемник, имеющий иное представление о смысле Зимней войны; противника наемник ненавидит, враг же ему безразличен. Противника он убивает с лютой жестокостью, тогда как врага просто уничтожает. Поэтому наемники объединяются в секты и перебегают к тем, кто, считая их секту сектой противников, все же готов примириться скорее с ней, чем с такой сектой, с которой нет принципиальных разногласий, но возникли расхождения по какому-нибудь не слишком важному поводу или в мелких нюансах. Эти-то нюансы оказываются более важными, чем принципиальные вещи. Некоторые секты измышляют на редкость оригинальные теории о том, кто руководит военными действиями и в недрах каких горных массивов скрыт генеральный штаб врага – то ли Шан-цзе, то ли Лхо-цзе; насчет своего штаба они предполагают, что он находится в бункере под Дхаулагири или под Аннапурной. Есть секта, правда единственная, против которой ополчились все, даже враги: эти сектанты уверовали, что на Зимней войне существует только один штаб, а размещается он в недрах трехглавого Броуд-пика в Каракоруме. Еще говорят, была секта – ее искоренили, – выступившая с заявлением, что якобы на этой войне только один главнокомандующий, престарелый слепой генерал-фельдмаршал, он-то, затаившись в бункере под колоссальной горой Чогори, и ведет войну, можно сказать, сам с собой – потому как подкуплен обеими сторонами. Еще какие-то сектанты утверждают, что этот генерал-фельдмаршал выжил из ума. Секты образуют внутренние фронты и бьются друг с другом, фронты разваливаются, тут же возникают новые. Понятно, что дисциплина у наемников не на высоте, во время смертельных побоищ они слишком часто группируются по-новому, перестраиваются и истребляют не врагов, а тоже наемников, только из других сект. Их рвут в клочья гранаты, прилетающие от своих, автоматные очереди, выпущенные своими, их сжигают заживо огнеметы, они замерзают в ледниковых трещинах, мрут от удушья из-за нехватки кислорода, но из последних сил удерживаются на невообразимых высотах, лишь бы не возвращаться к своим, потому что у своих наверняка уже образовались новые секты и группировки, а тем временем в кровавую мясорубку поступают все новые порции человечины, пополнения из всех стран, от всех рас и народов. Впрочем, в таком же положении находится и враг. Если он, враг, вообще существует. Теперь-то я об этом могу подумать. Я давно уже Командир.

Когда голого великана стащили с девки, когда уволокли его труп, я надел его мундир. Теперь уже я внушаю почтение наемникам. Они знают, что это я зарезал старика, а я знаю, что они это знают. Но им незачем знать, что он сам этого пожелал. Перед тем как мы отправились в бордель, он подошел к стене, на которой два года тому назад болтался повешенный наемник, встал там и, посмеиваясь, сказал: «Гансик, давай-ка, шарахни очередью. Идиотская мысль – что существует какой-то враг. Ну, валяй, сынок!» Я промолчал, будто не понял. Ионатан, отъехав на своей коляске, что-то выцарапывал на стене главного туннеля. Мы выдвинулись к борделям. Нужно было преодолеть бесконечные, сложно ветвящиеся галереи и хитроумные системы пещер. Я проткнул старика, когда, ерзая на своей девке, он наконец замычал – мой командир заслужил сладкую смерть. Девка заорала благим матом, подоспели другие шлюхи, положили старика на пол, встали кружком, голые, в тупом оцепенении. Я вытер кинжал краем простыни. Тут я заметил, что Командир смотрит на меня.

– Гансик, – прошептал он.

Пришлось опуститься на колени, иначе было не расслышать.

– Ты в университете учился?

Я ответил:

– Да, на философском.

– Диссертацию писал?

– О Платоне. Перед устным экзаменом началась Третья мировая.

Командир захрипел. Я не сразу сообразил, что он смеется.

– А я, Гансик, поэзию изучал. Гофмансталя. [28]

Я поднялся с колен.

– Умер, – сказал кто-то из девок.

Командир был великим командиром. Сегодня он был бы вдвойне благодарен за то, что я его прикончил: борделей больше нет, а они были его единственной страстью, в отличие от коньяка, к которому он просто привык, как и ко многим другим вещам. Борделей нет, зато на войне появились бабы-наемницы. Не могу не признать – в своей отчаянной смелости они дают мужчинам сто очков вперед, а так как дают и еще кое-что, адское пекло фронта теперь стократ жарче: напропалую спариваются и убивают, кровь, сперма, слизь, потроха и последы, блевотина и дерьмо, ошметки плоти и выкидыши, выбитые глаза, месиво из мозгов – все это сползает вниз по льду необозримых глетчеров, стекая в бездонные трещины.

28

Гофмансталь Гуго, фон (1874–1929) – австрийский писатель, поэт, драматург, выразитель идей декадентства в австрийской литературе.

Мне все это уже безразлично. Я, безногий, сижу в инвалидном кресле, в той же старой пещере. Рук у меня тоже нет – вместо левой к плечу приделан протез-автомат. Я стреляю в каждого, кто сунется, в туннелях навалено трупов, хорошо хоть крысы не переводятся. Вместо правой руки тоже протез, набор инструментов: клещи, молоток, гвоздодер, ножницы, резец и прочее, все из стали. В пещере по соседству находится огромный склад – консервы и отборные коньяки. Мой предшественник был запаслив. Сейчас-то тишина, у моей левой нет работы, а вот несколько лет назад все здесь ходило ходуном, – наверное, Администрация шарахнула бомбой. Мне-то какое дело. Времени у меня навалом – чтобы размышлять и запечатлевать плоды размышлений, стальным резцом правого протеза вырезать надпись на каменных стенах. Эту идею я подхватил у Ионатана, метод тоже. Каменных стен предостаточно, они тянутся на сотни километров, есть кое-где и освещение, хотя перегоревшие лампочки никто не заменяет. Но я и в кромешной тьме – надо значит надо – вырезаю на камне свою надпись. Уже написал о Зимней войне и о том, как я на нее пошел, о встрече с Командиром, о его смерти, стены пещеры сплошь покрыты моими письменами. Теперь я пишу на стенах большого Главного туннеля, который раньше вел к борделям. Надпись делаю длиной двести метров. Добравшись до конца, еду обратно и принимаюсь за новую двухсотметровую строку, всего их семь, одна под другой, и каждая двухсотметровой длины. Закончив седьмую строку, перехожу на другую стену туннеля. Когда и на ней вырезаны семь двухсотметровых строк моей надписи, возвращаюсь к первой стене и пишу на ней, продолжая с того места, где остановился, и опять выцарапываю строки двухсотметровой длины. На каждой стене семь надписей, в каждой надписи семь двухсотметровых строк. Так вырабатывается стилистическое мастерство.

[Далее большой фрагмент текста неразборчив. Дело в том, что писавший не видел или не имел возможности видеть, что он вырезает свою новую надпись поверх уже сделанной. В результате не удается прочесть ни первоначальный текст, ни более поздний. На нескольких метрах стены надписи отсутствуют, затем следует продолжение.]

…тут не какая-то мистика – я даю описание бредовых видений наемника, с великим трудом слепленного, залатанного, не годного к строевой службе, – в конце концов, моя-то черепная коробка тоже из хромированной стали. Я пишу не о чем-нибудь, а о сущности Администрации. Возможно возражение: дескать, чтобы отобразить ее реальность, у меня нет необходимой дистанции, которая позволяет нам здраво судить о событиях; дескать, у того, кто обретается в пещерах и туннелях, прорытых в глубине исполинских горных массивов, не может быть дистанцированного взгляда на события. С этим не поспоришь. Даже пытаться спорить было бы смешно, но надо принять во внимание, что у меня, сидящего в кресле-коляске, ничего не осталось, кроме моих мыслей, стальных протезов вместо рук и бесконечных каменных стен. Так что мое мышление поневоле априорно. Как я полагаю, появление Администрации в ходе Третьей мировой войны было неизбежно. Законы, действующие в человеческом обществе, это не что иное, как законы природы. Законы, якобы открытые диалектическим материализмом, на мой взгляд – сущая бессмыслица: гегелевская логика бессильна, когда речь идет о законах природы! Несостоятельны и доводы в защиту причинно-следственной модели. Совокупность всех процессов можно разбить на пары, в которых действуют причинно-следственные отношения, но самый тезис о том, что на все есть своя причина, – избитая истина. Ни один процесс не бывает вызван лишь одной причиной – их бесконечно много. Ведь ни один процесс не отсылает лишь к одному процессу в качестве своей причины, – любой процесс «каузально» связан со всеми существующими на свете причинами, со всем прошлым всего мира. Однако несостоятелен и другой тезис, о нем я вычитал у одного забытого древнего автора, – что закон больших чисел обеспечивает примат справедливости. Из математических понятий невозможно делать заключения об этическом; кстати, понятия справедливости и несправедливости я считаю сугубо эстетическими: какая разница, справедливо или несправедливо то, что я, безногий, с протезами вместо рук, покрываю письменами каменные стены моего лабиринта? Ни справедливость, ни несправедливость ничего не изменят в моем положении. Ну разве что сама постановка вопроса меня позабавит. Исходя из математических понятий, можно делать заключения только о физических процессах или, в гуманитарной сфере, о социальных институтах, – только здесь играет роль закон больших чисел. Законы термодинамики проявляются, только если в процесс вовлечено «очень много» молекул. Вот так же и природные законы, которым подчинены социальные институты, в экономике, политике, государственном управлении проявляют свое действие, когда речь идет об «очень многих» людях, независимо от идеологии или ценностей, в которые верят эти самые люди: эти законы соответствуют законам природы, точнее, законам термодинамики. Жестокий постулат! На тысячеметровой глубине, в недрах Госаинтана позволительно высечь его в камне. Со студенческих лет – Третья мировая не позволила мне завершить образование – у меня в памяти застряла константа Лошмидта, не имеющая какого-то отношения к области моих научных интересов: не помню, где и когда я о ней услышал. Итак: при нуле градусов Цельсия и давлении, равном одной атмосфере, в 22 415 кубических сантиметрах идеального газа число молекул постоянно и равно 6,023, умноженному на 10 в 23-й степени. Иначе говоря, константа Лошмидта выражает отношение между объемом, массой, давлением и температурой газа. Если масса увеличивается, а объем остается неизменным, то повышаются давление и температура; если, при неизменной массе, увеличивается объем, то давление и температура уменьшаются. 6,023 • 10²³ – «большое число». Но – малое по сравнению с числом атомов какой-нибудь звезды. По моим оценкам, их 10 в 53-й степени. Движение отдельного атома невозможно рассчитать; движение звезд – вполне возможно, ибо звезды – это организации атомов. Они подчиняются действию законов, неизбежно вызывающему деформацию атомов. Организации людей так же неизбежно деформируют отдельного человека. Государство – организация людей. Поэтому, размышляя здесь, в подземелье Гималаев, о звездах, я в то же время размышляю о государствах; в моем положении размышлять о человечестве можно лишь таким вот образом. Другой возможности применить свои мыслительные способности у меня нет, в своих размышлениях я опираюсь на то, что сберегла моя память с довоенных времен и до настоящего момента, хотя все мои познания – это лишь неточные воспоминания о неточных гипотезах. Моя цель не оставить камня на камне от мнения, будто бы Третья мировая война разразилась потому, что не было Администрации, способной войну предотвратить. На самом деле война разразилась потому, что Администрация тогда еще не могла появиться. Эмбриональное солнце, звезда, родившаяся в результате длительного процесса сгущения разреженной газовой туманности – вроде той, что в созвездии Ориона, – было огромным, его диаметр составлял один световой год, плотность же, хотя и сыграла решающую роль в дальнейших судьбах звезды, была мизерной, почти вакуум. Это газовое облако на 80 % состояло из водорода; 2 % приходилось на тяжелые элементы, прилетевшие после взрыва какой-нибудь сверхновой (если тяжелые элементы отсутствуют, планетам не из чего образоваться), наконец, 1 % – это углерод, азот, кислород, неон; прочее – гелий. Момент импульса [29] не превышал 10 сантиметров в секунду, температура газа оставалась низкой. Этот газ – собственно, смесь газов и космической пыли, в нем есть даже «органические» молекулы – соединения углерода. Силы гравитации заставляют это огромное облако сжиматься, сначала оно становится красным гигантом – с диаметром, равным одному световому часу, и с постоянно возрастающим моментом импульса. Сжатие продолжается – Солнце становится таким, что могло бы вписаться в орбиту Меркурия, диаметр Солнца уменьшается до трех световых минут, из-за высокой экваториальной скорости вращения – 100 километров в секунду – Солнце сплющивается, становится диском и тут начинает выбрасывать свою материю в космическое пространство. Большая часть этой материи, прежде всего водород, улетает за пределы действия силы притяжения Солнца, но углерод, азот, кислород и неон не улетают, они образуют внешние, большие, планеты, а железо, магний, кремний – внутренние, малые. Сжатие продолжается, Солнце уменьшается до одной десятибиллионной своей прежней величины, становится желтым карликом с диаметром всего-то миллион километров и экваториальной скоростью вращения, равной двум километрам в час (скорость снизилась из-за выбросов материи); теперь состояние Солнца стабильно. Зато давление внутри него возросло до ста миллиардов килограммов на один кубический сантиметр. Эдакая тяжесть должна бы раздавить Солнце, ан нет – его температура тоже возросла неимоверно, до 13 миллионов градусов, и этим обеспечивается равновесие давления. При столь высоком внутреннем жаре начинается термоядерная реакция – водород превращается в гелий и выделяется энергия. Она излучается – Солнце испускает кванты света, а внутри его царит полнейшая темнота. Потому что при колоссальной температуре внутри Солнца свет поглощается, как только им пройдено крохотное расстояние, доля сантиметра, так что кванты света в постоянном процессе излучения и поглощения отдают свою энергию менее раскаленной конвекционной зоне, которая окружает ядро Солнца, это его оболочка. Передача энергии длится десять миллионов лет. В конвекционной зоне горячие массы газа смешиваются с менее горячими, однако большей части световых квантов не удается проскочить зону конвекции, некоторое количество энергии возвращается в ядро, но та энергия, которая все-таки ворвалась в зону конвекции, вызывает там бурное «кипение»: внешние зоны конвекции нестабильны, на Солнце появляются пятна, на его поверхности взмывают и опадают, подобно языкам огня, протуберанцы – это световые кванты, наконец вырвавшись из ядра, улетают через фотосферу, хромосферу и солнечную корону в межзвездное пространство. Теперь, помимо равновесия давления, устанавливается поверхностное равновесие и энергетическое равновесие, фотосфера излучает энергию, количество которой равно количеству энергии, поступающему в фотосферу из зоны конвекции. В солнечной энергетике достигнут баланс. Конечно, Солнце ежедневно теряет 360 миллиардов тонн материи, – не беда, при его колоссальных размерах это мизер. Но идеальное состояние не вечно: термоядерный процесс захватывает зону конвекции; поверхность Солнца раскаляется так,

что жить на Земле становится трудновато. Солнце разбухает и разбухает, пока опять не достигает размеров орбиты Меркурия. Тут и жизни на Земле конец, атмосфера иссякла, моря испарились. Но поверхность Солнца начинает остывать, а само оно уменьшается в размерах, и опять возрастает температура на его поверхности. Солнце снова той величины, какая у него сегодня, однако оно стало неимоверно более ярким и жарким. Оно превратилось в голубой сверхгигант. Равновесие давления восстановилось, однако Солнце уже снова сжигает гелий в своем ядре и раскаляет водород, находящийся вокруг ядра. Раскаленный водород расширяется, но не с такой громадной скоростью, чтобы оторваться от Солнца, – его потери составляют одну сотую процента всей массы Солнца. В периоды своего расширения, а они достигают нескольких недель, Солнце светит в сто тысяч раз ярче, чем сегодня. В эти периоды оно является новой звездой. После того как состоятся тысячи таких расширений, Солнце, избавившись от водорода, станет белым карликом, размером не больше Земли: газ переродился, утратив прежние свойства, лишь немногочисленные электроны продолжают свободное движение, Солнце израсходовало свои ресурсы ядерной энергии и стало молекулой. Гравитация торжествует победу над экспансией, Солнце остывает, делается кристаллом величиной с Землю и затем невидимым черным карликом. Однако период времени, необходимый для этих превращений, больше, чем возраст Вселенной. Не все звезды постигает эта печальная судьба. У звезд с массой, меньшей массы Солнца, иначе говоря красных карликов, по-видимому, не образовалась конвекционная зона мало-мальски серьезного размера, и они прежде времени стали маленькими новыми, однако ядро, все же оставшееся у такой звезды, имело слишком незначительную массу, чтобы звезда могла уменьшиться до размеров белого карлика. Звезды, у которых масса в 1,44 раза превосходит массу Солнца, утрачивают стабильность тем быстрее, чем сами они тяжелее, – равновесие на поверхности, равновесие давления и энергетическое равновесие не устанавливаются надолго, такие звезды слишком расточительны со своими энергетическими ресурсами. Таковы голубые гиганты: громадное давление приводит к чудовищному разогреву ядра – до трех миллиардов градусов и выше. В этом адском пекле все элементы превращаются в гелий. Чем больше масса звезды, тем быстрее растет опасность, что она превратится в сверхновую: происходит взрыв невообразимой силы. Зона конвекции разметана в пространстве, световое излучение ярче, чем у всей галактики с ее сотнями миллиардов солнц. Ядро же, если его масса в 1,44 раза больше, чем у Солнца, то есть выходит за «предел Чандрасекара» – не к ночи будь помянут! – не может достичь равновесия, – ядро настолько тяжелое, что все больше сжимается и становится невообразимо плотным, его диаметр около десяти километров, и оно вращается вокруг своей оси со скоростью 30 оборотов в секунду. Такая нейтронная звезда не взрывается – атомы ее вещества разрушены, атомные ядра, из-за того что электроны под высоким давлением оказались вдавленными в протоны, распадаются на нейтроны, и образуется вырожденный нейтронный газ. Но бывает, что ядро звезды еще тяжелее, и тут происходит уже просто гравитационный коллапс. Эти особенно массивные и плотные ядра выпадают из пространства и времени, становятся черными дырами, которые засасывают в себя все, что есть вокруг, – столь велика их сила тяготения. Есть, однако, некая ирония в том, что я в окружающем меня непроглядном мраке вырезаю на скале надписи, посвященные гибели Солнца. [Надпись обрывается. Ее продолжение – в другом туннеле.]

29

Момент импульса (кинетический момент, угловой момент, орбитальный момент, момент количества движения) характеризует количество вращательного движения.

В главную пещеру мне не удалось вернуться. Я же не знал, по каким туннелям ездил, вырезая надпись на стенах. В темноте случайно наткнулся на запасы продовольствия, банки с дешевым мясным бульоном хранились на складе, в пещере куда меньше размерами, чем командирская. Нашел я и лифт, но он отключен, стены внутри голые, Буше исчез. Провозившись целый день, я прицепил к своей коляске, орудуя правым протезом, ящик с консервами. В темноте непросто нашарить что-то протезом. А левый протез-автомат мне теперь и вовсе ни к чему. Несколько раз принимался его развинчивать, но пока что не преуспел. Ящик с консервами я волочил за собой, а сам ехал незнамо куда, изредка останавливаясь, чтобы сделать на стене кое-какие заметки, относящиеся к моей надписи. Прочитать свои заметки я, конечно, не мог, но вырезать их все же надо было. Я ведь не астроном и не физик, о звездах имею лишь смутные понятия. До Третьей мировой я читал книги на эту тему, но сегодня-то все они устарели. Прочитанное я постарался вспомнить, а на основе того, что вспомнил, реконструировал процесс жизни и смерти звезд. Поэтому я создал три версии своей надписи. [На сегодняшний день обнаружена только одна версия, содержание которой изложено в надписях на стенах во многих туннелях. Однако не исключено, что все три версии составляют содержание одной надписи. ] Излагая третью версию, я, кажется, окончательно заблудился. Даже во вторую пещеру не смог вернуться. Ничего, найду другую. Просто покачу дальше. По-моему, я все еще в туннеле, пробитом в недрах Джомолунгмы. Скалы тут гладкие, и надписи я вырезаю со всей возможной тщательностью. Забавляюсь, размышляя о черных дырах, но не только: Джомолунгма в прошлом называлась Гауризанкар, итак, я в недрах Гауризанкара стремлюсь обмозговать предел Чандрасекара. Наверное, я и на Зимнюю войну пошел, потому что прельстился звучным названием горы. Оглядываясь на прошлое, понимаешь, что в каждой судьбе есть логика. И железо, из которого сделаны протезы моего чиненого-перечиненого тела, и гигантская гора Гауризанкар обязаны своим происхождением звезде, которая пренебрегла пределом Чандрасекара и стала сверхновой, взорвавшейся шесть миллиардов лет тому назад; вбросив свое вещество в Протосолнце, эта сверхновая дала Солнцу возможность породить Землю. Выходит, большая часть меня самого древнее нашей планеты! С благоговейным трепетом вырезаю на камне имя Чандрасекара. По наблюдениям некоторых ученых, в солнечном ядре уже произошли изменения, которые через десять миллионов лет приведут к тому, что Земля станет непригодной для жизни, причем навеки. Но есть шанс, что, даже когда наша планета уподобится мертвой Луне, Гималаи не исчезнут – на Луне же есть горы. И другой шанс существует, хотя и слабенький: что за многие миллиарды лет, в течение которых Земле предстоит обращаться вокруг белого карлика по имени Солнце, и за те бесчисленные миллиарды лет, когда Земля будет вращаться вокруг черного карлика, которым опять же станет наше Солнце, на Землю прилетят астронавты из какого-нибудь иного мира. Ну и последний, в общем-то невероятный, шанс – что эти неведомые существа обнаружат и исследуют систему подземных сооружений в Гималаях. Мои наскальные письмена окажутся единственным источником знаний о человечестве. Ради этого невероятного шанса я и пишу. Никакой другой цели я себе не ставил. Надо было сочинить такую надпись, чтобы из нее можно было узнать о судьбах человечества. Она не содержит ничего личного, ничего, что касается только меня, – не важно, что я тоже представитель человечества, – более того, в ней нет никаких сведений о человечестве. Все равно ведь существа из другой солнечной системы, которые однажды – через бесчисленные миллиарды лет – прочитают надпись, ничего не поймут: даже если произойдет это невероятное событие, если надпись будет кто-то читать, то читатели-то будут не люди. Природа, конечно, тупа, а все-таки вряд ли она второй раз сделает такую глупость, как создание приматов. Не повторится случайность, коей род человеческий обязан своим происхождением. Значит, потолковать с пришельцами можно не о нас, людях, а о чем-нибудь таком, что им интересно и нам тоже, то есть о звездах. В моих надписях они не найдут сведений о наших религиях, идеологиях, культурах, искусствах, эмоциях и проч., не узнают, как мы питаемся и размножаемся, зато, ознакомившись с тремя сделанными мною надписями, они смогут судить о нашем мышлении, пусть даже надписи мои – бредни дилетанта. Они составят себе представление об уровне развития наших наук, узнают, что у нас были атомная, затем водородная бомба и что мы докатились до Третьей мировой войны. Они разгадают мой код – ведь, что ни напиши, всегда пишешь о самом себе. Они заключат из моих писаний, что на голой, выжженной, окаменелой планете, куда они прибыли, когда-то обитали существа, наделенные разумом, и однажды все они, скопом, перешли предел Чандрасекара. Солнце – скопление атомов водорода, государство – скопление людей. Тут действуют одни и те же законы. Пока существует тройное равновесие – на поверхности, равновесие давления и равновесие энергии, – все стабильно; как в космосе, так и в государстве действует гравитация. Из-за гравитации образуются ядро и конвекционная зона вокруг ядра. Поначалу все идет незаметно; у протосолнца они еще едва сформированы, находятся как бы в зачаточном состоянии. Применительно к государству конвекционная зона – это власти, ядро – народ. В незапамятные времена император с канцлером на запряженной волами телеге приезжали то в один монастырь, то в другой, меняли имперские города, потому как властям надо было кормиться. Император и канцлер – это власти. Священную Римскую империю германской нации, где они властвовали, можно сравнить с протосолнцем. Спустя пять веков оно стало нестабильным солнцем – Третьим рейхом.

Впрочем, незачем приводить примеры из истории, пришельцам они будут непонятны. Первоначально функцией государства была защита от внешних врагов, защита от внутренних врагов и защита от защитников, для этого индивид и дал государству власть. Если провести параллель между этой функцией и равновесием давления, энергии и равновесием на поверхности стабильного солнца, то в государстве подобным равновесием будет его отношение к каждому отдельному индивиду, а также отношения индивидов друг с другом. Что такое равновесие давления в стабильном государстве? Это значит, что отдельный человек обладает максимальной свободой, возможной в его отношениях с другими индивидами. Чем больше людская масса, тем больше ограничивается свобода индивида, потому что возрастает давление на него – масса накаляется, все сильнее ощущает воздействие государства, выплескиваются негативные по отношению к государству эмоции и так далее. Энергетическое равновесие солнца мы понимаем так: материя превращается в такое количество энергии, какое солнце способно излучать, и не большее. Применительно к государству: оно производит не больше, чем расходует. Энергетическое равновесие нарушается, если давление возрастает либо, напротив, ослабевает. Например, у звезды S Золотой Рыбы, голубого гиганта в 80 тысяч раз ярче нашего Солнца, конвекционная зона слабая, поэтому давление внутри недостаточное, так что материя ядра беспрепятственно преобразуется в энергию, которая излучается в окружающее пространство, словом, звезда сама себя сжигает.

Такая судьба постигла и некоторые государства. В большинстве государств, до Третьей мировой войны, все подчинили своей силе зоны конвекции, то бишь структуры государственной власти. Государственная власть усилилась. Появились сверхмощные государства, которые тратили энергии меньше, чем производили, энергия накапливалась. Государства стали заложниками своих собственных властных структур. Ведь энергетическое равновесие сохраняется, пока энергии вырабатывается столько же, сколько потребляется. У голубого гиганта, звезды со слабой конвекционной зоной, – хотя она гораздо мощней, чем у нашего Солнца, – предложение энергии превышает спрос; внутри звезды идет жесточайшая конкурентная борьба. Перед Третьей мировой то же самое наблюдалось в индустриальных державах. Напротив, у сверхтяжелых звезд спрос на энергию превышает предложение, – материя хоть и преобразуется в энергию, однако всю энергию поглощает конвекционная зона. Такое государство становится жертвой своих же органов власти. Им нужна военная сила для защиты от внешних и внутренних врагов. Но и не только военная сила – властям нужна идеология, и они создают сверхмощное духовное силовое поле. Власть, или конвекционная зона, не терпит никакой идеологии, кроме своей, инакомыслящих объявляют асоциальными элементами, психически ненормальными или вообще расправляются с ними как с государственными изменниками. Государство все прочнее, все крепче, а значит, неуклонно возрастает давление на народ – ядро. В ядре, в недрах народа, начинается термоядерная реакция, в нее вовлекаются все более широкие слои населения, но это выгодно только государству, точнее его органам и структурам, они постоянно наращивают потенциал своей власти, отнюдь не по злому умыслу, а от беспомощности. Царь и бог в сверхтяжелых государствах – планирование. Об энергетическом равновесии тут не приходится говорить, так как давление может только расти, а не уменьшаться, и в конце концов происходит гравитационный коллапс. Такой была политическая ситуация накануне Третьей мировой войны. Сверхтяжелые государства-звезды не стремились завоевать весь мир, но постоянно давили на него своей тяжестью. Их гравитация будто всасывала в себя аннигилированную материю голубых гигантов. Из-за этого гиганты съежились, внутреннее давление в них неимоверно возросло; поскольку нарушилось экономическое равновесие, они стали «социальными», а затем также превратились в сверхтяжелые звезды. При этом не играло роли, каким был их экономический, социальный и идеологический строй; дело в том, что государства, «приверженные свободам», тоже усилили давление на свое ядро – народ, издав указы об инакомыслии. Процесс был необратим. Началась гонка вооружений. Все государства производили больше энергии, чем тратили. Рост внутреннего давления приводил к деградации общества на всех уровнях: большие семьи распадались, вместо них появлялись маленькие семьи, но и те утрачивали стабильность, сбивались в коммуны или всевозможные сообщества, которые в свою очередь тоже разваливались. Всех охватила жуткая лихорадка, безумная суетливая деятельность, беспощадная борьба за существование, связанная с ненасытным потреблением жизненных благ. Общество все больше распадалось на два класса: тех, кто, проникнув в конвекционную зону, обеспечил свою безопасность, и тех беззащитных, которые испытывали неимоверное давление и чудовищный перегрев внутри солнца. Однако колоссальная энергия в недрах солнца, возникшая из этой лихорадки, поглощалась конвекционной зоной, то бишь властями, которые, дабы сдерживать эти внутренние силы, повышали налоги. Все политические события разыгрывались на поверхности, не оказывая влияния на ядерные процессы внутри солнца, политика превратилась в пустословие, поэтому внутренние события вышли из-под контроля: давление стало чрезмерным, конвекционную зону все чаще пробивали энергетические удары, поднимались и рушились экономические империи, разражались кризисы, свирепствовала инфляция; фантастические махинации, дикие теракты, уголовщина, катастрофы и бедствия – все нарастало, грозило взрывом, – государства утратили стабильность. Бессильная как-то повлиять на эти чудовищные протуберанцы, политика стала циничной, то есть так же, как мертвая церковь, культовой, наконец оккультной. Проповедовали классовую борьбу или либерализм, даже не подозревая, что все дело в том, как масса превращается в энергию, и не считаясь с тем, что народ, ставший массой, непредсказуем. Шла пропаганда за социальное государство, либеральное государство, государство всеобщего благоденствия, христианское, иудейское, мусульманское, буддистское, коммунистическое, маоистское и так далее, и никто ни сном ни духом не ведал, что чрезмерно мощное государство может стать структурой столь же взрывоопасной, как сверхтяжелая звезда. И взрыв грянул: разразилась Третья мировая война. Никем не предвиденные последствия бомбардировки нефтеносных районов водородными бомбами можно считать своеобразным подобием взрыва сверхновой; а что уж говорить о других бомбах… Внутреннее давление и внутренний накал перешли критический предел, равновесие на поверхности нарушилось, чудовищным взрывом разметало гигантские конвекционные зоны – армии, обеспеченные немыслимым количеством оружия и уже давно не только ставшие частью органов государственной власти, но и контролировавшие эту самую власть. Катастрофу страшно усугубило то, что государства-солнца имели общие границы, тогда как в космосе расстояние между звездами – в среднем три с половиной световых года. Взрыв сверхновой, затем конец: человечество как нейтронная звезда. Выжившие – а сколько жизней унесла только катастрофа проекта «Сахара»! – мучаются в тесноте на жалких клочках земли, пригодных или сделанных пригодными для обитания; эти люди образуют теперь конвекционную зону, для которой подходит астрономический термин «нейтронное газовое облако» или «вырожденный нейтронный газ», их масса взята под тотальный административный контроль, масса стала «Администрацией», потому что нет никакой возможности понять, кто кому административно подчинен. Правда, у человечества, в точности как у нейтронной звезды, сохранился первоначальный вращательный импульс, это его агрессивность. Но он сойдет на нет: в случае нейтронной звезды об этом позаботится время, а в случае человечества – Зимняя война на Гауризанкаре. На ней перебьют друг друга агрессивные особи, кому необходим образ врага, а под каким предлогом они будут воевать, не важно. (Перед Третьей мировой террористы действовали под самыми несуразными предлогами – тут нечто вроде самогипноза. Они чистосердечно считали себя борцами за всемирное братство людей. Пожили бы при таком братстве – сдохли бы со скуки.) Расчет Чандрасекара подтвердился.