Ладинец
Шрифт:
А потом и вздрогнула. Ведь придется идти на ту страшную полянку, где мертвяк лежит. Там конь у него, а на коне сума. В ней может и найдется что нужное?
Решалась долгонько, но себя пересилила и пошла. На опушке-то глаза прикрыла, чтобы не видеть врага мертвого. До коня добралась – тот поводом за ветку зацепился – сняла суму, лук прихватила огроменный, да туго набитый стрелами колчан. Ведь знала, что не хватит сил тетиву натянуть на таком-то, но оружия не кинула, не иначе как от жадности.
Подобрала да взвалила на себя Власов доспех и меч тяжкий. Коня выпутала, а тот заржал страшно и убежал в чащу. Да и Еленка не задержалась: побежала так, как никогда не бегала. Страх-то он такой, бодрит и подталкивает.
– Тут я, тут, – шептала боярышня, глядя на Власа, гадая жив ли. – Сейчас…
Рылась в суме вражьей и радовалась, что забрала. Там и баклажка, и котелок малый, и хлеба кус, и травки сухие в мешочках, и мятель теплющий.
Костерок собрала живенько, кресалом искру высекла и подпалила. Огонек завился весело и боярышню приободрил. А вот воды-то и не было…
– Ладно…ничего… – уговаривала себя Еленка, а ноги уж сами несли от ели, чуть вдаль, но так, чтоб костерок не потерять.
И снова боженька подсобил: нашла ручеек малый и проворный. Воды насобирала и бегом обратно. Котелок долго над огнем вешала: все выскальзывал, все падал. С того Елена озлилась и палки с такой силой в землю ткнула, что они наполовину ушли в твердь.
Вода забулькала быстро, а Еленка туда травок нужных кинула, припомнила науку тётки Натальи и засовестилась. Ведь как изводила несчастную, каким неслухом была…
– Тётка, прости, прости ты дуру, – шептала Еленка, роясь уж теперь во Власовой суме и вытаскивая рубаху чистую.
Порвала на тряпицы, намазала травяной кашицей и Власову руку обложила. Стянула крепенько и уж потом выдохнула: на ткани кровь не проступила, а стало быть, затворилась.
Тем временем темень пала. Теплый осенний день сменился холодной неприветливой ночью. В чаще заухало, заблажило неведомое, напугало боярышню. Но и тут Еленка не сдалась.
– Ужо я тебе! – погрозила кулаком во тьму боярышня. – Сгинь, нечистая!
Еленка сидела на теплых после дня иголках, подкидывала в костерок хворостины сухие. Слушала, как дышит Влас, боялась, что уйдет за грань. Не за себя, за Лавра тревожилась. Ведь Власий сулил его вытащить, а теперь-то как?
Но и надежа была у боярышни. Вражина Еленку умыкнул, а дорогой все выспрашивал, где Лавр. А стало быть нет уже его в дому Зотовском, с того и ее, Елену тащил, хотел выпытать.
Конь тихо фыркнул, тем Елену и вернул в явь из мыслей невеселых.
– Что? Чего шебуршишься? Пить хочешь? – пришлось встать и вести коня ощупкой по темному лесу к ручью. Там уж сивка напился вдосталь, а в благодарность вывел Еленку к ели: позволил вцепиться в свою гривку и руки не спихнул.
Конь унялся и теперь легко собирал губами пожухлую травку, а вот Еленка уразумела, что того куска хлеба, найденного в суме пришлого, будет маловато.
– Как натянуть-то тебя, упругий? – спросила у лука бездушного, да не потому, что прямо в ночи собиралась стрелы кидать, а, чтобы не слышать страшной тишины темного леса и своих мыслей. Лук-то и не ответил. Конь тоже молчал, как и Влас, к которому и двинулась по-тихому Елена.
Парень так и лежал, как положили: глаза прикрыты, лицо приподнято к елкиному шатру. Сам бледный до синевы, и даже огонь малого костра не красил его щек.
Еленка пощупала лоб и вздохнула счастливо: огневицы не было. А уж потом сторожко приподняла край теплого мятеля и улеглась рядом с женихом.
– Что уставился? – молвила сивке, который повернул большую морду к Елене. – Холодно. Инако ни в жизнь не полезла бы к этому медведине. – С тем и улеглась с Власом, положила руку на его плечо и глаза прикрыла.
Сон не шел, темнота ночная пытала хмарью и виденьями. Еленка дрожала, тихо крестилась под мятелем и снова дрожала. Все виделись ей Сомовские ратники – порезанные, окровавленные – что остались лежать на поляне опричь Шалок, испуганные глаза посестры Ольги и тот, кого она ушедшим днем жизни лишила.
– Господь милосердный, господь всемогущий, спаси и сохрани мя, – шептала боярышня, прижимаясь к теплому и недвижному Власу. – Не казни, отпусти мне грех тяжкий. Ведь не себя обороняла. Прими душу раба божия, мною убиенного.
Так шептала долгонько, пока веки не смежились, и не явился долгожданный сон. Но и он терзал Елену, не давал забыться: все просыпалась боярышня, вглядывалась в ночную темень.
А вот утро встретило Еленку солнышком да теплом, но и забот подкинуло: Власову руку перевязать, коня напоить, костер наново запалить и найти пропитания.
Украденный лук руку отсушил немедля: тяжелый, тугой, неуютный. Но девушка упрямилась и победила неслуха деревянного. Тьму раз вскидывала, да стрела не летела дальше пяти локтей. Но приноровилась, силы почитай все слила на мужицкое оружие и докинула стрелку до дерева.
Только к вечеру свезло: подстрелила птицу. Взялась ощипывать, да по неумению обчихалась вся от пуха и пера. Голову птице рубить и навовсе гребовала*, но голод туго поджимал живот, а рот наполнял слюной вязкой.
Так и провозилась, промытарилась, однако дело сделала. Котелок исходил пахучим парком, а на жиже мясной уж плавал густой птичий жирок. Вот той похлебкой и принялась кормить жениха.
– Тихо, тихо. Во-о-от, молодец, Власий Захарович, – радовалась Еленка, когда удавалось ей влить ему в рот ложку целиком. – Я подую, подую. Ты глотай, медведь, глотай.
И дула на ложку, и лила густое варево. Но и Власа испачкала дальше некуда. Из рубахи парня выпутала и обомлела: такой-то парнячей крепости и не видала, ведь девушка, не баба. Румяниться не стала, но от любопытства губёнку прикусила, а потом и вовсе провела пальцами по крепкой груди Власа.
– Как есть медведь. Ой…а это что? – углядела востроглазая поверх веревочки с крестом суровую нитицу, да поняла – есть что-то на спине у Власия.