Ладонь на плече

Козлов Анатоль

Вирун медленно отвел от уха телефон, нажал кнопку отключения.

— Вот и получай, — только и проговорил. Он снова присел на табуретку у кухонного стола. Закурил. Нужно было собираться на работу, но заставить себя что-то делать не мог. Не хватало ни физических, ни душевных сил. Звонок сестры Лилианны уничтожил то немногое, что еще оставалось после загадочного сна, после душевного опустошения, которое почувствовал вчера, когда прочитал на стене заброшенного барака таинственные письмена. Да и Моника-Моня не подавала голос. Как вечером посадил ее в мягкое кресло, так она до сих пор и вглядывается равнодушно на полки серванта с коллек­цией разномастных и разнокалиберных козлят. Вирун начал собирать их лет шесть назад. Как-то заглянул с друзьями на праздник города. И забрели они в торговые ряды, где народные умельцы продавали собственноручные изделия. Там он и высмотрел глиняный свисток

в виде изящного привлекательного козлика. Вируну он так понравился, что не задумываясь купил. А кто-то из друзей подбросил идею: мол, а почему бы тебе не собирать из них коллек­цию? Сегодня коллекционирование очень в моде. Глядишь, и будет занятие для немолодого и очень уж серьезного мужчины. Тогда они все посмеялись над предложением, но через некоторое время Вирун заметил за собой стран­ную вещь: бывая в универмагах, в магазинах детских игрушек, он везде искал бородатых козликов. Не обязательно глиняных, а и фарфоровых, стеклянных, пластмассовых, даже шитых из тканей и искусственного меха. И вот теперь на широкой полке красовалось большое стадо козликов, которые ласкали глаза не только хозяину квартиры, а и гостям.

— Моника, я собираюсь на работу! — громко объявил из кухни Вирун. — Хотя она мне колом в горле стоит. — Это произнес вполголоса, скорее для самого себя. — В такую погоду только и кататься в троллейбусах и метро. Вот уж обделил Бог страной: то дожди кратковременные без перерыва, то метели неделями. Где же солнце и долгожданный зной? — Вирун не торопясь мыл в раковине оставленную с вечера посуду и чашку из-под кофе. Он недовольно ворчал себе под нос о погоде, что никак не установится с начала года, о рабо­те, от которой челюсти сводит, о женщинах, от которых уже устал.

— Что за несчастное наше племя мужское? На каждую понравившуюся дочь Евы мы смотрим в первую очередь как на потенциальную самку, объект сексуального удовольствия и удовлетворения. И только потом замечаем все их другие достоинства и качества. И ничего с этим не поделаешь. Хотя знаем, что новая встреча, знакомство, увлечение кроме радости и умиления принесет тьму проблем и мучений, разочарований и отчаяния. — Вирун переодевался в костюм, а мысли мелькали в голове вольно и свободно, как бы сами по себе, широко и независимо.

«Сколько уже за прожитые годы было таких встреч-расставаний? Да не сосчитать, как и у большинства мужчин и женщин моего возраста. А ты думаешь, что только мы, мужчины, глядим на женщин с сексуальным при­целом? — спросил себя Вирун. — Ну и дурак тогда. Женщины тоже глядят на нас в первую очередь как на жеребчиков, самцов. С прикидкой на выносли­вость и тяговитость. И пусть они хоть в тысячный раз обвинят меня в пустых наговорах, я останусь при своем мнении. Не касается это, может быть, только моей Моники-Мони. Да, она святая. Но и я не случайно выбрал именно ее в мой жизненный полдень. Не Аньку-Вальку, не Катерину-Регину, а именно Монику.»

— Не скучай без меня. Постараюсь сегодня пораньше освободиться и прийти домой, — с порога проговорил Вирун и щелкнул автоматическим замком.

«Вот тебе и Лилианна. Звонок из прошлого. Далекого и пустого. — Сде­лав невидимый зигзаг, мысль перескочила на другое. — Мы с первых дней не были счастливы. Юная гиперсексуальность и жизненная наивность свели, соединили нас. А какое может быть счастье, если, кроме секса, нас ничего не связывало? Голый секс, физическое удовлетворение и больше ничего. Три, четыре, шесть месяцев — и приходит насыщение телом. Хочется большего, значительного, высокого. А его нет. Страшно прожить жизнь в ожидании. Ожидании чего-то необычного, сказочного, неизвестного и счастливого. Ждать. Каждый час, день, месяц, год. Ждать и, возможно, не дождаться. Однако надежда трепещет в груди. И чтобы приблизить это неизвестное, но долгожданное, ты стараешься вечерами пораньше лечь спать. А если сон заплутал где-то в объятиях с другими счастливцами, хватаешь припрятанное снотворное. Только бы уснуть и приблизить час, день своего счастья, почув­ствовать себя ребенком, которому, наконец, дали вкусное угощение. Ждать изо дня в день, надеяться, что завтра будет обязательно твоим. Только твоим. И вот однажды, раскрыв глаза, осознаешь, понимаешь, что этот день, наконец, пришел. Так тебе кажется. Но и сегодня ты ошибся. Твой день обошел тебя, перепутал перекресток, улицу, дом, квартиру. Ничего, пусть будет счастлив кто-то другой. У тебя же остаются вера и надежда. Они ближайшие подруги, которые пока не изменяют. Хотя, если по правде, с годами становятся тощи­ми, неуклюже-хилыми, измученными. Но они есть, они пока еще с тобой.

Так я жил до сорока, сорока пяти, а затем надежда с верой исчезли. Облачком сигаретного дыма растворились в окрестностях, не оставив по себе и следа».

Вирун уже ехал в метро и, примостившись в правом углу вагона, не обращал внимания ни на пассажиров вокруг, ни на гул электрички в тоннеле. Он заранее знал, как пройдет сегодняшний день. Пустые и безрезультатные хлопоты на работе, банальная говорильня надоевших сотрудников, дежурные улыбки и рукопожатия. Каждый из коллег (про себя Вирун называл из — калек) будет прятать свою тоску, равнодушие ко всему за мониторами компьютеров, постоянно прихлебывая чай или кофе. Не жизнь, а сплошной, без выходных и праздников, день сурка. Оживить который может разве что воспоминание, выплывшее, вырвавшееся из подсознания уголком, осколком детства. Слад­кого и горьковатого, счастливого и обидчивого, бодрого и неутомимого, но с привкусом горчинки стручкового перца. Но все же завидно неповторимого и, как казалось, бесконечного. А «виновником» воспоминания могут оказать­ся несколько нот мелодии, или уловленный запах, или взгляд, зацепившийся за покрасневшие гроздья рябины. И воспоминание разбудит душу, заставит сердце быстрее гнать кровь по венам. И хотя воспоминание промелькнет двадцать пятым кадром в обыденности, но оно даст импульс осознанию, что не все так уж безнадежно утрачено. Морось с набрякшего неба — временная, грязная вода в Свислочи весной очистится, слом в душе пройдет и сменится на легкую радость. Вернутся и надежда с верой. Потому что депрессия — не возрастной показатель, а всего только измученность души в миллионной толпе себе подобных. Ты понимаешь, что жить приземленно не можешь. Заботы о хозяйстве, еде, одежде — не главное, хотя так жили и живут твои родные. Не смотреть на лес с восхищением и радостью, а высматривать хоро­шее дерево на дрова, — не твое предназначение. Не замечать красоты цветов и трав, а видеть только сено для животных, — так печально.

— Выходите на следующей остановке? — услышал Вирун вопрос за спи­ной. Он молча кивнул в знак согласия и подвинулся на шаг вперед. Толкотня в двери вагона, хрипловатый динамик с равнодушно-бесцветным голосом — настолько привычные явления, что уже и не представляешь жизни без них.

«Сколько же вас, мои милые и дорогие люди? И все мы бежим вместе и в то же время по отдельности. Спешим, гонимся за чем-то, а в конце концов понимаем, что не туда и не так бежали. Глядим под ноги, боимся поднять друг на друга глаза, просто улыбнуться, уступить дорогу более торопливому или нетерпеливому. Мы боимся потерять «свое место» в вагоне, на эскалаторе, в очереди в кафетерий, к билетным кассам. Но что изменится от вздохов и упреков безликой массе? Ни-че-го! А потому не занимайся пустым само­едством. Не укоряй монстра, который тебя не слышит и не услышит никог­да». — Вирун открыл входную дверь, вошел в офис. (Не любил это слово, но без него, офиса, сегодня — никуда. Каждый кабинет, комнатку величают этим словом.) На рабочем месте находились только три человека, остальные завис­ли или в пробках на дорогах, или в кроватях своих любовниц и любовников. Все и здесь как всегда.

— Привет, орлы и орлицы! — привычно поздоровался Вирун и прошел к своему столу. Так сказать, рабочему месту.

— Ты почему сегодня не в юморе? — выстрелила в него взглядом моло­денькая колежанка. — Что, ночь не удалась? — Она пресно улыбнулась и уставилась в монитор.

Вирун проигнорировал вопрос. Ему хотелось одного: наступления вече­ра, когда он с облегчением поднимется со стула и торопливо нырнет в под­земку. А оттуда домой, где его ждут верная Моника-Моня, старые кроссовки и поношенная куртка.

Ему вдруг так захотелось оказаться в том заброшенном бараке, что заче­сались пятки. Он только теперь понял, что именно там скрывается разгадка его внутреннего разлада. «Посижу до обеда, а там будет видно. Пожалуюсь на самочувствие и сбегу. Сил не хватает отсидеть целый день с видом занятого по маковку человека. Староват я для игр в прятки. Меня ожидают Моника, барак и письмена на стене. Все остальное не стоит внимания». На душе у Вируна стало легче, поскольку принял решение. Пусть и в ущерб рабочей дисциплине.

* * *

Во второй половине дня Вирун уже шагал по тропинке к заброшенному бараку. Дождь прекратился еще утром. На небе среди туч проблескивало солнце. Оно казалось запуганной и юркой девочкой, которая, преодолевая непосильные преграды, старается помочь слабому человеку выкарабкаться из осенней лужи на краешек сухой скамейки под навесом. И все же густота туч редела, а солнечные лучи с каждой минутой смелее и напористее грели промокшую землю, деревья, травы, кустарники. Обнадеживали людей тепло­той и лаской.