Ладонь на плече

Козлов Анатоль

— Зачем? — равнодушно спросил Вирун.

— У меня вопросов больше нет.

Откуда-то подул ветер. Этакий своевольник. Весенний ветер-озорник. Он раскачал ладью, поиграл с волосами девушки, повернулся юлой вокруг двой­ников-сталактитов и затих на горке золотых самородков.

— За каждый наш поступок мы отвечаем перед самими собой. Так ты учила меня, — после минутного размышления заговорил мужчина. — Да и не только перед собой, а еще и перед той неизвестной Силой, которую не видим, но ежеминутно чувствуем и душой, и разумом. Так в идеале должно быть в человеческом обществе. А этого нет. Я не праведник. И никогда не стану им. Однако есть простейшие, не нами придуманные принципы, по которым стоит жить, чтобы чувствовать себя человеком, а не вороном на куче трупов. Я хорошо понимаю и то, что прежде чем создать, необходимо что-то раз­рушить. Воспитывая в себе сегодняшнего, я разрушаю вчерашнего. Под­нимаясь на ступеньку над собой,

я в то же время опускаюсь на колени. Так мне кажется.

— Такая раздвоенность в мыслях наилучшим образом характеризует твой жизнесмертный возраст. Ты дошел до полувековой границы, дожил не слука­вив. или не так?

— Ох, разное было. Не подобрал котенка в кустах. Голодного и мокрого котенка. Бросил двух жен. Предал собаку, которая мне поверила. Поверила, как никто до сих пор. Это мой наибольший грех. Не могу себе простить и сегодня.

— Та собачка давно уже в лучшем мире. Не в вашем человеческом. И она простила тебе. Потому что ты человек.

— Почему же тогда при встрече с собакой, которую выгуливают, у меня болит сердце? Я виновато улыбаюсь каждой из них и совсем не замечаю, не помню их хозяев.

— Пока это не диагноз. Иди и живи. Отпускаю тебя и теперь. Могу пода­рить пригоршню самородков. А если не ленишься, то наковыряй себе горсть алмазов, — одними губами улыбнулась девушка. — Не стыдись.

— Спасибо, не надо.

* * *

Вирун резко пробудился от того, что огромный паук пытался залезть в его левую ноздрю. Волосистыми лапками он старался забраться в понравившееся место. Стряхнув членистоногую гадость затекшими пальцами, мужчина гром­ко чихнул. Только теперь он почувствовал, как безудержно стучит, колотится сердце в груди, а в ушах морским прибоем пульсирует кровь. Он глубоко вздохнул и задержал дыхание. Попытался успокоить сердцебиение. Выждав несколько секунд, он выдохнул и повторил этот способ лечения снова. Сердце понемногу успокаивалось.

«Ну, надо же так. Ай-яй-яй, — укорял себя Вирун. — Вот околел бы в разрушенном бараке, и никто бы не спохватился. За несколько дней собаки съели бы и косточек не оставили. Нельзя столько пить кофе и выкуривать по две пачки сигарет в день. Сердце у меня, оказывается, не железное, как и у всех».

Он не спеша, опираясь руками на стену, медленно поднялся. Отряхнул с брюк прилипший сор, разгладил легкую хлопчатобумажную куртку и взгля­нул в слепое окно на улицу. Там, за стенами барака, явно смеркалось. Воздух будто набряк густым и тягучим туманом. Дождь закончился, но влажность, казалось, заполнила весь простор, каждую щель. Вирун перевел взгляд от окна на стену и остолбенел. Рядом с предыдущим текстом он увидел новый. Написанный таким же ровным, аккуратным и неторопливым почерком. Невольно провел тыльной стороной ладони по глазам и шагнул вперед, чтобы лучше разглядеть текст, прищурился и начал читать.

«Скучно. Жить ему скучно, а умирать не хочется. Или еще рано? Слишком рано. Пока, слава Богу, не ушли в лучший мир родители. Не рождены (да и родятся ли?) дети. Его дети. Ага, сколько же их бродит по белу свету?.. Если бы он мог подсчитать. Точно знает, что с деся­ток есть, а остальные? Вспоминает иной раз тех девушек и женщин, которые, не сказав ни слова и опустив глаза, едва уловимо, машинально прикрывали животы, когда возлюбленный безжалостно оставлял их. Молча уходил. Искал счастья. Свое счастье, которое, казалось, здесь, рядом с очередной дочерью Евы, ему не суждено. Счастья просто не будет с Вероникой, Анжелой, Виолеттой, Надькой, Ириной... И он шел дальше. Забывал обо всем и обо всех. Потому что хотел своего счастья! Чувствовал его вкус, касание, дыхание и аромат там, за дверью кварти­ры. И срывался с места, стремглав мчался в неизвестность. Бежал от их тепла, от ласк и любви в дождливый вечер, в снежное утро и жаркий полдень. Мчался навстречу неизведанному, туманному, похотливому и переменчивому счастью... А почему бежал? Он и теперь бежит, правда, уже не с той скоростью и подъемом. Но бежит, бежит еще, хотя и становится скучно жить. Потому что изведано, познано многое. Но все ли? Если бы знать... Ему кажется, что человек и вообще не знает, чего хочет. Потому что по жизни каждый странник и искатель приключе­ний. Останавливаются только те, кто с рождения ленив или физиче­ски бессилен, искалечен. Или боится потерять те крошки «счастья», которые случайно подобрал во время предыдущего забега. Жиреет тело, заплывает жиром и стремление к поиску. Порой душа бунтует, но куда ей без рыхлого уже тела. Марафонец превращается в метателя молота. Молота желаний... С чего же нам начать? Знающие люди говорят, что с любого места. Необязательно с первого шага или поцелуя, или пио­нерского галстука на шее... Главное начать. Рассказ поведем не только о любви, верности или измене. Будем говорить о жизни конкретного человека, на определенном участке земли в ограниченном пространстве. Начнем мазками создавать картину. Или лучше сказать, писать образ. Что получится из этого? Возможно, пейзаж, а может, и абстракция или мозаика. Поживем — увидим».

Прочитал до последнего слова — и бросило в пот, взмокли ладони, увлаж­нились глаза. Мужчине показалось, что он выскочил из парной бани. Новый текст на стене был определенно о нем, или почти о нем. Кто-то невидимый будто бы заглянул в глубину его души и, внимательно посмотрев, увидел то, что мужчина прятал даже от себя. Не хотел проговаривать вслух. Потому что однажды произнесенное не даст покоя уже до смерти. Лучше пускай оно, больное, сидит занозой в теле и изредка покалывает. Главное, чтобы не вос­палилось, не сделалось гнойником. А когда превратится в фурункул, само же прорвется, незаметно очистится и затянется новой кожей. Молодой и глад­кой. Конечно, может образоваться шрам, но он вряд ли будет мешать. С ним можно жить, не обращая внимания на отметину. Разве мало их и на теле, и в душе? Да не сосчитать этих шрамов! Исполосован ими как внутренне, так и внешне каждый. Вирун тут не исключение. И ему тоже не чужда поговорка: жить как набежит. Он так же, как большинство, прячет от посторонних глаз некрасивые поступки, похотливые мысли, желания, мелочность стремлений. Вирун такой же, как все. Или почти такой. А может, и хуже человеческого большинства. Если бы знать, каков ты и кто ты есть на самом деле.

— Боже, я схожу с ума! Определенно шизанулся! — прошептал мужчина пересохшими губами.

На лбу его крупными каплями росы выступил пот, а губы пересохли, как почерневшая пижма среди зимы на лысом пригорке.

— Кто и когда мог написать на стене этот текст? Я же сидел напротив. Неужели не услышал, как кто-то вошел? Да и тот человек, который вошел, почему не увидел меня? Не мог он не увидеть другого в такой маленькой комнатке барака. Происходит что-то не то. А к чему, к какому событию непонятный сон? Пещера с невообразимым богатством, красавица в лодке...

И приснится же такое! Да где? В наполовину сгнившем бараке довелось уви­деть горы золота. Тексты, написанные неизвестно кем на закопченной стене. Белое на черном. Подземелье и вещунья среди богатства. — Вирун стоял ссутулившись и напоминал теперь старого коршуна, попавшего под пролив­ной дождь. Уголки губ на его лице опустились, подковой повисли над пря­моугольным массивным, как любят рисовать американцы на своих военных плакатах, подбородком. В глазах же застыла глубокая тоска и неприпрятанное недоумение или даже растерянность. По всему было видно, что человек запутался в своих переживаниях и мыслях. Он затих, будто муха, попавшая в паутину. Но через минуту, собравшись с силами, существо начнет сражаться за свободу, жизнь и полет по замкнутому кругу. По кругу, который называется так просто, но так значительно — жизнь. Однако пока неизвестно: хватит ли ловкости, навыков и способностей выпутаться из липких тенет? Выбраться из одного плена, чтобы попасть в новую ловушку. Может, и более опасную и угрожающую, чем предыдущая.

Эх ты, человек-муха, или муха-человек, все бежишь, летишь, нет време­ни остановиться и осмотреться, перевести дух и внимательно взглянуть под ноги, направо, налево, вверх, в конце концов — перед собой. Посмотреть и понять, каких усилий стоит твоя гонка. Гонка за более вкусным куском и при­влекательностью новой одежды. Потому что когда ты, наконец, остановишься и осмотришься, то поймешь, что твой желудок полон, а от одежды и других доброт уже нет силы почувствовать себя свободным.

Ну что, перевел дух? Беги дальше, иначе замерзнешь. В подсознании каж­дого антоновым огнем пульсирует мысль: движение — это жизнь. Только так и не иначе. Вот и беги, за горизонтом призрачной мечтой переливается всеми цветами радуги недосягаемая башня абсолютного счастья. Твоего счастья, удовлетворения и отчаяния.

Вирун всем существом чувствовал ирреальность ситуации. В его душе будто бы образовалась трещинка-разлом, через которую и хлещут теперь раздрайные мысли и чувства. Ну, первое: чего потянуло его в этот заброшенный, разваливающийся барак? Умный человек поостерегся бы и шаг ступить в такую халупу, а он, как обалделый, влез в самую середину, к тому же заснул тут, как счастливый еврей после базара. Во-вторых, увидел текст на стене, написанный будто про него и о нем. В-третьих, после сна рядом с первым текстом кто-то написал второй, а он, Вирун, не смог подкараулить писаку. Если всерьез задуматься над последовательностью таких происшествий, то приходит мысль: случайно все это или нарочно, специально кем-то? Тогда возникает следующий вопрос, даже два: кем и ради чего?