Ладонь на плече

Козлов Анатоль

— Привет, Моника! Вот я и дома! Не очень скучала в одиночестве? Немного задержался, ты уж прости, милая. Прошелся по окрестностям. Знаешь, вокруг такая печальная красота, что сердце млеет от умиления. Не устану повторять, как я люблю осень с ее дождями, запахами прелой листвы и отцветших цветов. Осень заставляет думать о вечности и быстротекущей жизни, о неоправдавшихся надеждах, об одиночестве, которое каждый пря­чет в глубине своей души. Одиночество и человек — неразделимые понятия. Кто-то убегает от него в веселые болтливые компании с выпивкой и музыкой. Так обычно поступает неопытная молодежь. Они не понимают еще, что оди­ночество — необходимейшая часть жизни. От него нельзя избавиться, его надо принять в самом себе, даже полюбить. Иначе, если убегаешь, оно мстит больнее, загоняет в депрессию. Да что я болтаю тебе об одиночестве? Ты же сама, Моника, моя дорогая Моня, испытала это на себе. Знаешь, иной раз одиночество — лучший друг в безумном мире. Верный друг, советчик и помощник. Доброе и значительное всегда рождается в одиночестве и печали! Когда хлынет в душу просветление одиночества — ничто не пугает, никто не досаждает. Но разговорами сыт не будешь. Скоро сядем ужинать. Подожди десять минут,

пока разогрею ужин. — Вирун за это время успел переодеть­ся в домашнее. Чувствовал, как мышцы ног и поясницы гудят от приятной усталости, к лицу в домашнем тепле прилила кровь, и щеки, лоб, подбородок порозовели, в них чувствовалось покалывание. Помыв руки, Вирун направил­ся в кухню, открыл холодильник, достал приготовленную пищу. Обычно он занимался приготовлением по субботам. На всю неделю жарил курицу или готовил котлеты, варил суп в большой эмалированной кастрюле, придумывал гарниры для других блюд. Его нисколько не напрягало это занятие. Ему даже нравилось экспериментировать с мясом. Иной раз он соединял при жарении свинину с очень, на первый взгляд, несочетающимися продуктами. И как ни удивительно, всегда получалось очень вкусно. Редкие гости не переставали удивляться кулинарному мастерству хозяина квартиры. Вот и теперь, бро­сив на сковороду пару котлет и тушеной спаржевой фасоли, Вирун щелкнул включателем ФМ-радио. Его любимый радиоканал — «Мелодии века». Ему нравился неспешный и ненавязчивый музыкальный фон, естественный, как воздух.

— Вот и все готово, — произнес Вирун из кухни. — Я тебе принесу, и будем ужинать. Только твой табурет поставлю удобнее, у стены. Нужно что- то получше придумать. Неудобно тебе, Моника, на таком сиденье. Не забыть бы присмотреть в мебельном магазине более уютный и удобный стульчик. Ты как думаешь? — Вирун, переворачивая котлеты, говорил в полный голос. — Я знаю, ты против не будешь. На следующей неделе, во время обеденного перерыва, загляну на Комаровку. Слышал, что там неплохой мебельный мага­зин. Вдруг повезет. — Вирун выключил конфорку на газовой плите. Порезал на блюдце два огурчика из банки, положил несколько кусочков хлеба, не забыл налить и стакан кефира. — Все. Все, дорогая, иду за тобой, — сказал он и, вытерев полотенцем, висевшим у раковины, руки, живо пошагал в залспаленку своей однокомнатной квартирки.

— Видишь, как быстро я все сделал? — похвалил сам себя Вирун. — А теперь подкрепимся. Очень я проголодался. Прогулка нагоняет аппетит. Жаль, что ты не хочешь присоединиться ко мне. Да, согласен, верно говоришь, необычно будет смотреться наша пара. Хотя какое нам дело, что подумают и скажут о нас встречные. Ни мы их не знаем, ни они нас. А если бы и знали, какая нам разница? — Он осторожно взял на руки Монику-Моню и, будто ребенка, понес на кухню. — Вот здесь осторожно около двери, — приговари­вал он. — Теперь повернемся бочком. Еще пара шагов, и мы на месте. Зря так близко к стене поставил табуреточку. Я ногой подвину. А то еще свалишься и грохнешься об пол. Нелепая будет картина. Конечно, ты не покалечишься, но царапины на теле могут остаться. Зачем нам лишние хлопоты и проблемы? Вот теперь садись. Давай прислонимся спиной к холодильнику. Так надежней будет. — Вирун посадил Монику за маленький столик. Поставил перед ней квадратную тарелку с геометрическими фигурами, рядом положил вилку. Себе взял тарелку с ложкой. Вирун, сколько помнил себя, никогда не поль­зовался вилками. Он ел ложкой. Неважно, где обедал или ужинал, но всегда оставлял ложку и для второго блюда. Так ему было удобнее и привычней. В ресторанах и на приемах тоже не отказывался от своей привычки. Никогда не обращал внимания на заинтересованно-удивленные взгляды. Ну и что, если кто-то хмыкнет. Дескать, вот и получили деревню с колхозом вместе.

— Говоришь, что не хочешь ужинать? — обратился Вирун к Монике- Моне. — Как хочешь, принуждать не стану. А я поем. Вкусные, скажу тебе, получились котлеты. Как будто по спецзаказу для почетных гостей. Но что нахваливать самого себя? Без ложной скромности скажу, что готовить я умею. От матери у меня это умение и от практических занятий с бывшими женами. Нет, не волнуйся. Не стану я перетряхивать свое прошлое. Пускай оно прес­суется под тяжестью исчезнувших лет. Я о другом хотел рассказать тебе, — он проглотил очередной кусок котлеты и запил жидковатым кефиром. — Гуляя в окрестностях города, забрался я в заброшенный и наполовину сгнивший барак. И так там почувствовал себя хорошо и по-домашнему уютно, что даже задремал. Но перед тем прочитал на стене странный текст. На первый взгляд, очень простенький, но почему-то важный для меня. Почувствовал это сердцем, нутром своим. Представляешь? Прочитал и уснул. Пригрезился мне ирреальный сон, в котором встретился то ли со смертью в образе красивой девушки, то ли со своим ангелом-хранителем среди неисчислимого богат­ства пещеры. Такого богатства, что не расскажешь. Не хватит слов. Это надо видеть, Моника. Разговаривал с этой красавицей, которая стояла в лодке, и все думал: а выберусь ли я из этой золотой пещеры, отпустит ли меня незна­комка. Слава Богу, отпустила. Правда, подленькое желание у меня возникло: прихватить с собой хотя бы один самородок. Но что-то остановило. Да и как принесешь из сна в реальность нечто материальное? Абсурд. Глупость. Наверно, я это понимал и во время сна. Так вот, когда проснулся, увидел на той же стене рядом с предыдущим текстом новый, свеженький! Я не услы­шал, кто и когда его написал. Загадка, скажу тебе, Моника. Парадокс какой- то. Ты что, не веришь мне? Правду говорю, без преувеличения. — Вирун хрустел огурчиком и внимательно всматривался в лицо своей собеседницы, которая выглядела не заинтригованной услышанным, а даже более равно­душной, нежели предлагала ситуация. — Я думаю, тексты на стене в бараке написаны не человеком, а кем-то бестелесным, каким-то фантомом, или, наконец, сами возникли, проступили сквозь копоть. Может такое быть, Моника? И ты не знаешь. Между прочим, текст этот что-то значит для меня, может быть, означает какой-то поворот в жизни, судьбе. Я так думаю. Толь­ко не пойму, к добру или не очень все эти неожиданные происшествия. Чего ждать от сна в бараке и текстов на закопченной стене? Завтра, после работы, хочу снова заглянуть туда. Конечно, если ты не против. Надо посмотреть, не приснилось ли мне увиденное сегодня. Порой ведь нам видится то, чего в реальности не существует. Ты сама знаешь, что бывают минуты, когда чело­век должен бояться самого себя, не доверять своим глазам и ушам. Правду, правду говорю тебе, Моника.

Из приемника спокойно, но раскатисто звучала песня начала девяностых прошлого века. Настенное бра над кухонным столом рассеивало по тесно­ватой комнате скупой желтый свет, напоминавший заход солнца за далекий горизонт, когда светило еще не поглотила покатость земного лба и щедрые последние лучи на прощание торопливо бросают печальные взгляды на мер­кнущие окрестности. Именно такое освещение царило в Вируновой кухне. Где самсунговский холодильник занимал весь угол до потолка, у обогрева­тельной батареи. Свет бра осторожно касался лица Моники с левой стороны, ласкал парик из синтетических волос, выхватывал кончик прямого носика и уголок подбородка. Вирун, оторвав взгляд от опустевшей тарелки, краем глаза взглянул на молчаливую Монику и в который раз залюбовался стройностью и изяществом своей возлюбленной.

— Знаешь, Моника, что я заметил в отношениях между людьми? Это может показаться странным, но в любом проявлении дружеских чувств, неважно, между мужчинами или женщинами, общество видит только сексу­альный подтекст, даже если это невинные объятия или касания. Все равно окружающие видят проявление сексуальности и ничего больше. Из-за этого боимся быть искренними и показывать свою дружбу. Нет, Моника-Моня, речь не о нас с тобой. Нам нечего опасаться, да и мы выше всех оскорбительных и осуждающих слов. Хотя зависти вокруг полным-полно, ненависть через уши льется, заполняет улицы и проспекты. Впрочем, нас это пока что не касается. Конечно, нелегко всегда оставаться выше общепринятого, так бы сказать, «нормального» уровня поведения и мышления, но все же, возможно, и надо. Иначе сольешься в безликое, неустойчивое, грязное болото, трясину, в бездонную прорву. Где ходят строем, носят одинаковое, думают стандартом, спать ложатся и поднимаются по команде. Даже зевают по взмаху руки. Так жизнь ли это, Моника? Ох, вижу, утомил я тебя своими разговорами. Нет? Ты не против еще послушать? Спасибо, терпеливая моя подруженька.

Так вот, гуляя за городом, я ненароком раздавил на тропинке улитку. Обычную темно-серую улитку. Не заметил. Сделал шаг и услышал хруст под подошвой. Поднял ногу и увидел сгусток, мешанину плоти и земли. То, что еще пару минут назад было живым, по моей вине превратилось в бесфор­менную массу. Бездумно, легко и просто Божье создание я уничтожил. Нет, я прекрасно понимаю, что мир от этого не перевернулся, даже не шелохнул­ся, — Вирун прикурил сигарету. — Но знаешь, дорогая Моника-Моня, меня в ту минуту охватило такое глубокое отчаяние, что едва не упал на колени и не завыл по улитке, как по самому родному и близкому существу. Нормально ли это, Моника? Молчишь. И ты не знаешь. Конечно, проще всего сказать: ста­реешь ты, Вирун. Смягчается душа, а наверх выбивается сентиментальность, хороня под собой мужской азарт охотника и добытчика. Если бы все было так просто в нашей, человеческой жизни.

А может, наоборот, ничего не стоит усложнять? Жить проще, не забивать мозги вопросами, на которые изначально нет ответов. Ну что такое для чело­вечества, планеты какая-то улитка или ласточка, заяц, косуля или человек? Это невидимая глазу дробинка, пылинка. Сколько об этом я читал в умных книжках! А вот сегодня в самом деле почувствовал, что осиротил мир на одно существо. Невольно стал убийцей.

Заговорил я тебя, Моника. Прости. Просто какое-то непонятное настрое­ние охватило вечером. Хочется выговориться, очиститься от грязи и мусора, что незаметно собирается десятилетиями в тайных закоулках сознания и под­сознания тоже. Что ж, будем ложиться спать. Наши предки говорили: утро вечера мудренее. Или по-нашему, по-белорусски: пераначуем — больш пачуем. Да и увидим, надеюсь.

***

Вирун заметил огромную толпу людей посреди селения. Хаты большой деревни раскинулись вольно и роскошно на нескольких лобастых взгорках. А десятка два крепких строений сбегали двумя рядами к ровной низинной проплешине. Здесь, на этом утоптанном и выезженном пятачке, и ютились поселяне. Мужчины, женщины и дети теснились в теньке могучих лип, под кроной которых можно было спрятаться от жарких лучей полуденного солнца. Стояла середина лета. Один из тех дней, когда небесное светило, взобравшись в зенит, щедро отогревало поселян лесных земель от студеной зимы и затяж­ной, не очень щедрой на тепло весны. Воздух вокруг, казалось, дрожал от солнечной щедрости. В деревне даже петухи не кукарекали, ленились драть глотку в такую жарищу. Они, неугомонные, сегодня лучше себя чувствуют в лозовых кустах у хат или в зарослях пижмы и полыни на межах хозяйских участков. Никто их не беспокоил, никто не кышкал на прожорливое куриное племя. Людям, как видим, было не до домашних птиц. Поселяне собрались на проплешине-пятачке у хаты Кузьмы. А что именно в этом аккуратном домике живет Кузьма, Вирун знает, хотя и не понимает, откуда это знание.

Люди разговаривали — одни парами, другие сливались в группки по несколько человек. Разговоры были неторопливые, с нотками сочувствия и жалости в голосах. Дети, как неугомонные воробьи, шастали между ног взрослых. Парни пробивались в передние ряды, девчата в опущенных на глаза косынках, наоборот, прятались за спины мужчин и женщин. Они стыдливо бросали взгляды одна на другую, переглядывались и, краснея, опускали глаза. Казалось, они чувствовали себя среди поселян, как нашкодившие кошки.

Вирун пробрался с краю, там, где солнце, не жалея лучей, выжигало помятую, стоптанную и едва живую траву, в середину толпы, в прохладную тень лип. На него, как ни удивительно, никто не обращал особенного внима­ния. Порой мужчины в годах и хлопцы с редкой еще щетиной на небритых щеках протягивали руки, здоровались. Он отвечал таким же пожатием руки. Пробравшись едва не в первые ряды, Вирун почувствовал чью-то ладонь на своем плече. Повернул голову и встретился взглядом с красивым черно­головым юношей. Конечно, юношей его можно было назвать лишь условно. Парню не сегодня и не вчера исполнилось лет двадцать, но и до тридцати на вид ему было далековато.