Лагерный флаг приспущен
Шрифт:
— Строить лагерь я не буду! — сердито отрезал Андрей Андреевич. — Сейчас все пойдут к ручью. Вот и смотрите.
В ворота цепочкой один за другим проходили пионеры и вожатые.
— А-а-а! Вот жюлик! — кинулся грек к худощавому парню, идущему впереди второго отряда.
Парень недоуменно вскинул глаза на свирепое лицо Фаносопуло. Грек схватил его за руку и дернул к себе. Упало на землю полотенце. Жестяная коробочка с зубным порошком, описав дугу, звякнула о гальку дороги.
— Не тронь! Отпусти! — крикнул Дашков и схватил грека за руку.
— Дашков!
Ребята побежали. Фаносопуло, потирая кисть руки, отошел на безопасное расстояние от медбрата Лени Дашкова и кричал:
— Эта тоже жюлик! Бандит… Его милиция, тюрма садит нада!..
— Андрей Андреевич, да вы знаете, кто это? Это же… Фа-но-со-пу-ло! Он же сам жулик! Спекулянт! Он раньше здесь пекарем был. Муку воровал. Хлеб жителям продавал по 300 рублей за буханку! — не унимался Леня.
— Скажи об этом в сельсовете. Там разберутся…
— И разберемся! Обязательно…
Все обернулись. У ворот, в своей неизменной военной гимнастерке, выгоревшей на солнце, с темными следами споротых петлиц на воротнике, стоял председатель сельсовета Иван Васильевич.
— И разберемся, — повторил он. — Я видел эту безобразную сцену… Мало того, что ты захватил, как кулак, два сада соседей, так ты еще… Недаром говорят люди, что ты ростовщик. Деньги под проценты даешь?
— Ишто говорят?.. Люди говорят за што? Минэ долг платит нэ хочет. Эта правилна? Мы совсэм бэдный. Ишто кушат будэм?
— Ну, какой ты бедный, мы еще проверим. Я сам этим займусь! — Иван Васильевич отвернулся от грека, который как-то сразу полинял, съежился, утратил свой воинственный вид и боком, боком, мелко переступая ногами, добрался до ворот и исчез.
— Андрей Андреевич, кто этот парень? — тихо спросил председатель сельсовета.
— Трудная у него жизнь была. Это Луговой Степан… Остался без родителей. Беспризорничал. Потом в детдоме был. Год назад его усыновил мастер нашего завода, Степан Егорович. Не знаю, что и сказать… Семья у них крепкая. Рабочая. Всяких там фортелей не любят…
— Да-а-а… На парне лица нет. Да и твой Дашков вон тоже дрожит весь, так осерчал… Ничего, парень, — обратился он к Дашкову, — кулачье другого языка не понимает. Горло готовы перервать, волки! Ну ладно, вы, ребятки, идите. Нам поговорить нужно… А вообще-то, Андрей Андреевич, ты присмотрись. Завелась в селе какая-то погань. Шкодит по садам. Мне уже трое жаловались. Нет. Я не утверждаю, что обязательно из твоего лагеря. Но проверить надо. Предупредить.
— Обязательно, Иван Васильевич. На линейке скажу. В отрядах потолкуем. Позора этого не стерпим… А к этому сходить?
— К Фаносопуло?.. Не надо. Сам зайду. Все равно мимо идти. Вот и погляжу: кто кого обокрал. Ну, добро!
— Как же это, Андрей Андреевич? — подошел к начальнику Степан. — Ведь он меня при всех… жуликом, — голос Степана срывался.
— Э-э-э-э, парень! А вот это уже никуда не годится. Что это ты, как кисейная барышня…
— Да ведь в комсомол подал. Что ребята скажут? Они же знают, что я беспризорником был.
— А то и скажут, что этот самый… Фаносопуло хотел тебя оклеветать. Не вешай носа, бывает и хуже. А насчет прошлого, это ты, брат, и думать брось, — он похлопал Степана по плечу и весело скомандовал: — А теперь — марш умываться! Все пионеры — как огурчики. А у тебя одного физиономия кислая. А ну — бегом!
Степан смущенно улыбнулся и сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей побежал к ручью. С ходу перемахнул через толстенное бревно и исчез за кустами.
— Ишь ты, длинноногий. Как сиганул! — глядя ему вслед, сказал Андрей Андреевич. — А пять минут назад еле ноги волочил…
СНАЙПЕР
Спокойный и рассудительный белорус Борис Бородский, или Боб, как все его звали в лагере, очень любил животных. Добрый и мягкий, он ощетинивался, как ежик, если при нем кто-либо бил лошадь, собаку, козу. Зеленые глаза его метали искры. Даже короткие льняные волосы, казалось, становились дыбом. Наклонив вперед свою круглую как шар голову, Борис наступал на хулигана:
— А вот я сейчас на тебе попробую…
И плохо приходилось обидчику, если он вовремя не прекращал издевательств над животным и не ретировался.
В первый же день по приезде в лагерь Боб подобрал у сельского магазина заморенного дрянного щенка. Уши щенка висели тряпками. Шерсть — клочьями. Спина и грудь были покрыты сплошными струпьями. Глаза гноились. Повариха тетя Клава только ахнула, когда Боб на руках, бережно, как ребенка, принес на кухню своего больного.
— Куда ты эту шелудивую дрянь принес? Выбрось за ворота. Ничего я ему не дам…
— Тетя Клава, и не давайте. Дайте ему мою порцию.
И столько мольбы было в Борькиных зеленых глазах, что тетя Клава смягчилась и даже отлила для больного щенка немного разбавленного водой молока.
Боб пометался по лагерю в поисках надежного убежища для своего подопечного. И нашел. За зданием бывшей греческой церкви около каменной ограды сложено из толстых серых плит нечто напоминающее каменный домик с двускатной крышей. В домике — небольшая ниша. Что тут помещалось раньше, никто не знал. Вот эту-то нишу и облюбовал Боб под жилище своего щенка. Устелил ее сухим сеном, покрыл куском белой тряпки и уложил на нее больного.
Ребята тотчас окрестили домик «собачьим санаторием». И часто собирались вокруг. Боб часами мог возиться со своим пациентом. То и дело посылал своих добровольных помощников к медицинскому брату Лене Дашкову за бинтами, ватой, присыпками. Боб промывал щенку глаза. Смазывал какими-то вонючими мазями и даже обматывал бинтами. Щенок глядел на своего доктора печальными глазами. Терпеливо переносил все процедуры. Иногда только, когда было очень больно, тихонько повизгивал.
И вот недели две спустя, не оправдав предсказаний тети Клавы о скорой и неотвратимой смерти, щенок поднялся на ноги.