Лагерный флаг приспущен
Шрифт:
— Ты чего… в глаз бьешь?..
Затем снова хриплый шепот:
— И другой подобью. Будешь с фонарями ходить. Боишься лезть? Так я тебе нагну. Вот сейчас подпорку… — слышится звук, похожий на тот, когда разрывают полотнище ткани.
Стоит долгая напряженная тишина. И снова хриплый голос:
— Обдирай прямо на земле…
Снова тихо. Только глухой стук яблок, высыпаемых, в мешок.
— Хватит, а то еще сдохнешь под ними… самому нести придется… пошли…
— Ой! Что это белое… стоит…
— Не ори, дура! Всех собак перебудишь… Печка это. А над ней труба белая.
Где-то далеко
— Разбудил-таки, жмурик!.. Наверно, соседская. Тут и собак-то нету. Ну, теперь дай бог ноги унести. Хватай мешок и бегом.
Темные тени метнулись через каменный заборчик и исчезли на тропинке за кустами.
ВТОРОЙ КОРПУС
Вечереет. Солнце уже низко над крышами. Его прощальные лучи скользнули по белой стене небольшой церкви — второго корпуса пионерского лагеря. Ворвались внутрь через высокие узкие окна, забранные нечастой толстой решеткой. Скользнули по десяткам узких железных кроватей, с аккуратно заправленными разноцветными байковыми одеялами; по подушкам, поставленным на угол, как крохотные египетские пирамиды. Еще ярче вспыхнули треугольники алых пионерских галстуков на спинках кроватей. Лучи уперлись в противоположную стену и осветили темные лики «святых», местами проступившие из-под побелки. Скользнули выше, под купол, и заиграли на синих застывших волнах моря, белой одежде и золотом нимбе над головой «Иисуса Христа, шествующего по водам»…
Внизу на возвышении, где когда-то были «царские врата», толпа разгоряченных ребят. В середине круга Сережка-горнист. Ребята наседают на него:
— Сережа, ну послужи!.. Ну что тебе стоит?..
— Да ну вас! А если Андрей Андреевич войдет?
— Не войдет. Мы часовых у забора поставим.
— Да у меня и кадила нету.
— Есть! — кричат расшалившиеся мальчишки и суют в руки Сережке консервную банку на трех проволочках — «кадило», из которого и правда валит едкий дым от горящих тряпок.
— Ладно уж, — сдался Сережка. — Только в последний раз. Больше не буду… глупости это.
— Ура-а-а! — закричали «прихожане».
Они моментально установили посреди возвышения амвон — кафедру, с которой попы читали свои проповеди. Уселись поближе на койках.
К амвону вышел преобразившийся Сережка. Ярко-рыжее байковое одеяло, сколотое булавками, изображает золотую поповскую ризу. В руке — отчаянно дымящее «кадило». На голове, вместо епископской митры, — маленькое блестящее детское ведерце с большой яркой картинкой какого-то санатория города Сочи. Зрители встретили «попа» аплодисментами.
— Паки-паки, разорвали попа собаки-и-и, — басом выводит Сережка.
Зрители смеются. А «поп», войдя в роль, выбрасывает новые коленца.
— Братие! Паства моя любезная… Богохульная, богомерзкая!.. Тьфу! Тьфу! Чур меня сатана! Попутал нечистый! — отплевывается будто бы завравшийся пьяный поп. — Споем во утешение сердца нашего благопристойный псалом… Отец благочинный пропил тулуп овчинный и ножик пе-ро-чин-ны-ы-ый… — запевает Сережка.
А «братие», забыв об осторожности, во всю мощь молодых глоток озорно подхватывают на разные голоса припев:
— У-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но-о-о!
Эхо мечется под сводами старой церкви. Куплет следует за куплетом. И хор подхватывает припев.
Затем следует традиционное отпущение «грехов». «Поп» вызывает ребят по очереди к алтарю.
— Симион Скрипник… кайся.
— Грешен, батюшка… вчера на орех залез и штаны порвал.
— А кто Тимошке в столовой подзатыльник влепил?! — грозно вопрошает «поп».
— Грешен, батюшка… — под восторженные крики и визг кается Семка и отходит от алтаря, недоумевая: «И откуда «поп» успевает все узнать?»
— Раб божий Алексей Клещов, кайся, — вызывает «поп» новосела Альку.
— Грешен, батюшка. Книжку библиотечную в грязь уронил… Так меня ж толкнули, — вступает в игру Алька.
— Тяжкий грех! Однако отпускаю его. А ты, чадо неразумное, не зевай. Рот корытом не держи… Еще в чем грешен?
— Да ничего вроде.
— А с братом подрался, отрок беспамятный? За что руку на брата своего поднял? Будешь еще драться?
По неписаным правилам игры Алька должен покаяться и обещать, что больше не будет. Но он вдруг насупился и, отступив от «попа», сказал упрямо:
— Буду! Если еще так… Все равно буду.
Ребята зашумели. Неслыханное упрямство!.. Но игру обрывает крик часового:
— Сергей! Тебя дежурный ищет. Сигнал давать надо!
— Эх, черт! — ругается Сережка. — Заигрался тут с вами… Вмиг навести порядок! — и он, моментально перевоплотившись в лагерного горниста, бежит из церкви.
Через минуту звонкий голос Сережкиной трубы зовет пионеров на линейку.
ЧП
После полдника у ворот лагеря обычно выстраивается шеренга местных жителей, преимущественно женщин, с корзинами, ведрами, широкими эмалированными тазами, наполненными всевозможными фруктами. Разные сорта яблок и груш. Сливы черные, белые, десертные. Алыча, кизил, орехи… Все можно найти на этом фруктовом базаре.
Пионеры «Металлиста» ходят вдоль рядов. Выбирают фрукты, торгуются, покупают или просто любуются их видом, сообразно своим финансовым возможностям.
Тут бывают торговки разные: скупые и покладистые, злые и добрые, хитрые и глупые. Тем торговкам, которые особенно не понравились ребятам, объявляли бойкот, отказывались покупать у них. Эти торговки, несколько раз сходив к лагерю и ничего не продав, откочевывали к другим лагерям, «Пищевику» или «Текстильщику», чтобы попытать удачи там, на новом месте, где их еще не успели раскусить.
Но никто не мог похвалиться в любой день такой удачной торговлей, как старая Ануш. Она обычно становилась где-нибудь подальше от остальных. Но к ней ребята устремлялись прежде всего. Тут никогда не было обмана, не было недовольных. Бывало и так: кончились в корзинке Ануш маленькие сладкие груши с румяным бочком. А покупатели недовольны — им не досталось. Ануш, подозвав кого-либо из ребят, просила:
— Иди, пожалуйста. На веранде корзинка стоит. Принеси, пожалуйста.
И доверенное лицо с несколькими добровольцами мчалось по шоссе и приносило новую порцию фруктов. А она, разумеется, никогда у ребят в долгу не оставалась.