Лакомые кусочки
Шрифт:
Эти, однако, не плакали и не кричали, потому что их ничто не беспокоило, и меня они тоже уже не боялись. Темненькая («Осторожно, Эдда, не поранься», — предупредила ее мать) вылезла из-под моей руки и забралась ко мне на колено. В следующий миг обе малютки сидели на моих коленях, словно на лошадках-пони. Одуванчиковый пух кудрей первой и темная дымка волос второй щекотали подбородок. Маленькая смуглянка повернулась и сдула с моего лица перышко, а потом растянула мне губы и внимательно изучила зубы.
— Мамочка, он ужасно промок и замерз, — объявила она.
— Так принесите гребень, — сказала хозяйка дома, поднимаясь со стула, — и вычешите его мех.
Девочки послушались. Договорившись между собой, у кого хватит смелости заняться моим животом, а кому достанется лицо и спина, они принялись за дело, внимательно и аккуратно. Мать время от времени одергивала дочек, если те чересчур расходились.
— Эй, осторожнее! — повторяла она.
Сам я был слишком увлечен и не обращал внимания, насколько деликатно дети обращаются с моей шкурой. Мысль о том, что я — человек в облике зверя, над которым колдуют детские ручки, полностью захватила меня, вызвала зуд во всем теле. Расчесывая мех, девочки изменяли мою сущность, превращали меня в медведя: я начал ощущать, а затем и увидел, что вместо рук у меня лапы, вместо ногтей — когти.
— У него отлично получается слизывать кровь языком, — деловито заметила мисс Эдда.
— Гляди, вот здесь грязь более старая, — сказала светленькая девочка, чьего имени я пока не знал, — а тут шерсть слиплась! Пошевеливайся, сестра!
Она произнесла эти слова таким повелительным тоном, что я расхохотался. Девочки недоуменно посмотрели на меня, я попытался объяснить причину смеха. Услыхав мое тоненькое повизгивание, сестры заулыбались.
— Похоже, ему нравится, — сказала беленькая и, дожидаясь, пока наступит ее черед взять в руки гребень, обняла меня за шею и зарылась лицом в мех. — Такая гора, — вполголоса восклицала она, — такая огромная гора! Просто великан. И весь, весь живой!
Что говорить, это был чудесный и необычный вечер, ни с чем не сравнимый, ведь прежде никто и никогда не сотворял из меня дикого зверя при помощи обычного гребня. Я чувствовал себя точно во сне, одновременно ощущая невероятность и реальность происходящего, хотя если это был сон, то он длился гораздо дольше обычного и постепенно становился все более похожим на явь.
Когда сестры закончили приводить мою шерсть в порядок и отправились спать — в прелестную кроватку, устроенную в стенной нише, за занавеской из плотной зеленой материи, — их мать подошла ко мне, погладила по голове и сказала:
— Можешь остаться у нас, Медведь, и переночевать в тепле, возле очага.
Не успела она отойти от меня, как я провалился в сон, будто в мягкую пуховую перину. Я проспал всю ночь крепко и беспробудно, и ничто меня не тревожило.
Еще до рассвета я проснулся и обнаружил, что мать девочек уже хлопочет по хозяйству. Сперва она подкинула дров в огонь, потом взялась месить тесто для хлебов. На ее лице не было недовольного или отрешенного выражения, свойственного почти всем женщинам; нет, оно светилось безмятежностью. Точно таким же было лицо моей матери до того, как она заболела и слегла. Обычные заботы не омрачали чело этой женщины, как часто случается с другими, поэтому она созрела и приобрела свою собственную совершенную форму, как зреет прекрасное яблоко, не прижатое веткой, или великолепная морковь, вокруг которой в земле нет ни одного камушка, который мог бы ее искривить.
— Спи, спи, Медведь, — негромко сказала мать. Ее голос переплетался с потрескиванием дров в очаге, с песней ветра, шумевшего в верхушках деревьев. — Скоро поспеет хлеб, а еще у меня осталось немного меда для тебя.
В моем большом брюхе заурчало, заныло, из медвежьей глотки, пасти и носа вырвалось что-то вроде глухого стона. Я вытянулся на нагретой за ночь циновке, и мои глаза опять закрылись. Последнее, что я видел — силуэт хозяйки дома на фоне подрагивающего света лампы.
Когда как следует рассвело, стало понятно, что день будет солнечным. Я направился к двери и попытался открыть ее. Мои черные лапы теребили крючок, но я не мог сообразить, каким образом расположить их, чтобы поднять его.
— Что ты там задумал, Медведь? — окликнула меня маленькая смуглянка Эдда, повторяя материнскую манеру речи.
Откинув занавеску, скрывавшую постель, она подбежала ко мне, убрала мои лапы с крючка и отперла дверь, прежде чем я успел заметить, как она это сделала. Я собрался поблагодарить девочку, однако из распахнутой двери дохнуло зимним днем, а искрящийся на солнце снег взбодрил меня не хуже солдатского оркестра. Я выбежал на улицу, втянул ноздрями холодный воздух, принялся бегать кругами и кататься в наметенных сугробах. К тому времени, когда я решил предложить девочке присоединиться к моим забавам, оказалось, что я уже не возле дома, а где-то в другой части леса.
Я находился в глубине роскошного зимнего чертога с его колоннами — деревьями, затейливо украшенными кружевом инея, ледяными канделябрами сосулек и маленькими музыкантами — первыми весенними пташками, которые перепархивали с ветки на ветку над моей головой и во все горло распевали звонкие песенки, греясь на солнышке.
Целый день я провел в медвежьих делах, простых и приятных. Выяснилось, что нежные полоски коры некоторых деревьев имеют превосходный вкус, а другие деревья замечательно подходят для того, чтобы тереться о них спиной, когда та зачешется. Я ни о чем не думал, только смотрел по сторонам, принюхивался чутким носом к разным запахам, привыкал по-новому слышать и двигаться в лесу. Я испытывал наслаждение, но не сознавал этого, поскольку все происходило стихийно, инстинктивно.
С приближением темноты я вновь начал ощущать себя по-старому и вспомнил, как резко убежал от приветливой хозяйки дома, маленькой Эдды и ее сестры. Я сообразил, что для ночевки мне нужна какая-нибудь берлога, и что, забавляясь целый день, я не потрудился ее отыскать.
Пристыженный, я нашел обратную дорогу, робко постучал в дверь, и когда темноволосая Эдда бросилась мне навстречу и обняла, я вел себя очень тихо и смирно, а потом, когда она впустила меня внутрь, я униженно распластался на полу перед матерью девочек, чувствуя себя слишком огромным для этого пряничного домика. Не имея возможности говорить, я всем своим видом выражал раскаяние и покорность.
Мать, конечно же, расхохоталась.
— Вставай, увалень мохнатый! Слезь с моих ног, — сказала она.
Обе ее дочки тут же забрались мне на спину и принялись кататься с нее, будто с горки. Я совсем не ощущал их веса, они были не тяжелей дождевых капель. Мы провели вечер, наполненный смехом, добротой и кротостью. Девочки лазили по мне, вычесывали мех, играли со мной, как с игрушкой. Их мать тоже держалась совершенно свободно и даже позволила себе прислониться ко мне, точно к спинке большого мехового кресла. Она разглядывала и гладила меня, удивлялась длине когтей, строению морды, мягкости ушей при том, что на вид я огромен и страшен.