Лакомые кусочки
Шрифт:
— Ни с чего. Просто знаю, и все.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда, откуда! Мне уже семь лет! Когда тебе исполнится семь, ты тоже кое-что будешь знать.
— Правда? — Эдда перестала прыгать и ровным шагом пошла бок о бок с сестрой, надеясь, что благочинный вид поможет ей быстрее постичь тайные знания.
На следующее утро Эдда в одиночку отправилась на болото. Девочка сняла платье, вошла в воду и начала ощупывать пальцами ног дно: где-то здесь остался жесткий клок бороды, что застрял в твердом дне. Наверное, думала Эдда, бороду карлика защемило, когда он с помощью волшебства попал сюда. Должна же быть какая-то дверца, какая-то заделанная трещина между этим местом и тем, откуда он пришел.
Эдда посмотрела в высокое беззаботное небо, по которому бежали перистые облака — словно раскаты смеха обрели видимую форму. Возможно ли, что по ту сторону дна лежит другая страна со своими облаками и болотами, или даже целый другой мир?
Девочка шарила и шарила ногами, пытаясь нащупать какую-нибудь ямку, впадину или вообще хоть что-нибудь необычное. В конце концов от холода ее начала бить дрожь, ступни окоченели и потеряли чувствительность. Ил жадно чавкал на дне, маленькие рыбки покусывали девочке пятки, угри обвивались вокруг ее ног, грязная вода плескалась у пояса — Эдда ничего не нашла. Ква! — сказала ей лягушка; чпок! — плеснула хвостом рыба, а пролетавший мимо журавль разгладил воздух крылом.
Потеряв терпение, девочка вылезла из воды. На берегу валялось несколько плоских камней, точно таких же, как тот, за которым исчез карлик. Эдда обошла вокруг каждого из них. «Простите, что не целую ваши грязные ноги, старухины дети», — несколько раз повторила она на случай, если именно эти слова помогли карлику провалиться сквозь землю. «Старухины дети! Старухины дети!» — Эдда ходила вокруг каждого камня и топала ногой.
В конце концов она устала топать и обвела взглядом привычный, давно наскучивший пейзаж. Она может стоять и слушать дыхание этого мира, улавливать его шорохи, покашливания и холодные мысли, снующие под поверхностью, однако проникнуть в другой мир ей не под силу. Остается лишь ждать и надеяться, что карлик снова заглянет сюда. Когда он соберется исчезнуть, Эдда успеет разглядеть, как у него это получается, и, может быть, последует за ним.
6
Быть Медведем — огромная честь. Только лучшие юноши города удостаиваются ее, самые сильные и красивые. Ты можешь стать Медведем, только если не женат, но, как правило, выбранные парни уже не новички в умении флиртовать с девушками.
Поэтому-то я и решил, что нынешней весной произошла ошибка. Какой из меня Медведь? Я целый год не поднимал глаз от горя после того, как прошлой зимой схоронил мать, а за ней и отца, который не смог пережить потерю. «Наслаждайся жизнью, — говаривал мой дядя. — Пой, танцуй, пей вино! Срывай поцелуи с девичьих губ! Получай удовольствия, иначе на что тебе дана молодость и сила?» В ответ я лишь качал головой. Когда он хотел отпраздновать мое восемнадцатилетие, надеть мне на голову венок и выпить за здоровье, я отказался, потому что не видел особых причин для праздника.
Не удивлюсь, если дядя надавил на кого-то из членов городского Совета, хотя мне он в этом упорно не признавался. С другой стороны, мою унылую физиономию видел весь город, и в Совете могли просто пожалеть меня, глядя, как усердно я работаю — помогаю стричь овец и сгонять их в стада на холме, подсобляю ткачам, купцам и торговкам на рынке. Слишком уж он мрачный, этот Давит Рамстронг. Надо его как-то растормошить, — наверное, переговаривались между собой члены Совета. Кто-то мог и усомниться: Не знаю, не знаю. Медведь должен олицетворять собой весну, быть большим, диким, грозным, полным буйной силы. Вы считаете… — А вы видели, какого роста молодой Рамстронг? — Да, но он такой неуклюжий! Вряд ли соображает, с какой стороны подступиться к женщине. Кажется, он все еще не оправился после смерти матери. — Тем более пусть набирается опыта в деле, на Празднике Медведя. У меня есть парочка знакомых девиц, которые могли бы его кое-чему научить. Гримаса, равнодушное пожимание плечами — все, вопрос решен, и вот он я, краснею одновременно от гордости и смущения.
Здесь же, в холодной комнате, вместе со мной одеваются Фуллер, Вольфхант и Стоу. Они шумят и куражатся, стараясь скрыть благоговейный страх перед жесткими медвежьими шкурами.
— Почему нельзя надеть костюм Медведя поверх собственной одежды? — поинтересовался Стоу. — У этих штанов ужасно толстые швы, от них все дико чешется.
— Бестолочь, — сказал отец Вольфханта. — Бегая в этих шкурах, ты сдохнешь от жары. Вдобавок девушкам приятно думать, что у тебя под шкурой ничего нет. И девицам, и их мамашам. Кому захочется увидеть торчащую из-под шкуры рубаху? Голое тело — самое главное. Мускулы и здоровый мужской пот! — Он принялся натирать лицо сына смесью масла и сажи с таким энтузиазмом, что Вольфхант-младший вскрикнул. — А ну, не скули! — расхохотался отец. — Как я могу гордиться сыном, если он тявкает, словно щенок?
— Фу-у, — наморщил нос Стоу. — Смердит-то как! — Он понюхал подмышку костюма. — Десять поколений вонючих отцов и дедов?
— Десять поколений Медведей! — взревел отец Вольфа. — Гордости и традиций! Сегодня счастливейший день в моей жизни! — Он смачно поцеловал сына в лоб, отчего на губах у него отпечаталась сажа.
— Давай намазывай мне руки, старый слюнтяй, — сконфузился Вольф. — И пожирней, чтобы я мог оставить как можно больше меток!
Дядя завязал мне сзади тесемки на верхней части костюма. Снять костюм без посторонней помощи я уже не смогу — разве что шапку с медвежьей головой. Я считался взрослым мужчиной, однако сам ощущал себя младенцем в детском нагруднике.
Дядя был единственным, кто хранил молчание. «Я думаю о Винсе», — сказал он сегодня утром, когда пришел ко мне с чашкой горячего молока. «Знаю», — ответил я. Я тоже вспоминал отца. Глубокая зима, Па — исхудавший и бледный, прикованный к постели. От этого зрелища наворачивались слезы, и — да, я плакал. «Я больше не увижу солнца, — сказал нам отец, когда закружили зимние вьюги. — Нет, Давит и Аран, вы ничем не сможете мне помочь. Я ухожу длинной дорогой, которая ведет под землю».
«Так поверни назад, глупец!» — мысленно вскричал я, но не осмелился произнести это вслух. Я был слишком убит горем, а теперь, конечно, жалею о том, что ни я, ни Аран не сказали отцу нужных слов. Нужно было не давать ему покоя, ругаться, стыдить, умолять. Тогда он остался бы с нами.
За окном гудел ветер.
— Похоже, снова пойдет снег, — сказал я.
Весна в этом году никак не решалась вступить в свои права. На деревьях уже набухли почки, а метели все кружили, и тепло не спешило приходить.
— Самое большое — чуть-чуть припорошит, — возразил дядя, — а тебе и вовсе не грозит замерзнуть.
— Ага, — поддакнул Стоу, — даже если снег будет валить стеной, тебе будет жарко и голышом — под кучей девок!
О боги. Как только Совет назвал имена избранных, я даже без медвежьей шкуры и сажи на лице ощутил на себе женские взоры. Мне было неловко. Я боялся поднять глаза и прочесть в их взглядах вопрос, безмолвную оценку, непристойную картину. До этой весны ни одна девушка не замечала, что я вырос. Я вел себя тише воды, ниже травы, и надо же случиться такому невезению. Под черной тенью тяжелых несчастий, которые мне выпали, взросление мое шло незаметно. Я стал мужчиной неожиданно для всех и даже сам чуть-чуть удивился этому. А теперь все на меня пялились, я чувствовал это везде и во всем. Стайки девчонок замолкали, когда я проходил мимо. «Выбирай любую!» — шипел мне на ухо Норс, долговязый нытик, которого никогда бы не сделали Медведем.
Выбирать? Уже одна мысль об этом повергала меня в замешательство. Разве Па выбирал Ма, а дядя — тетю Нику, будто спелые груши на дереве? Правда, обе женщины оставили мужей вдовцами, сломавшимися под этим ударом судьбы, так что, вероятно, подобный способ выбора жены и мне не принесет счастья.
— Готово, — объявил отец Вольфа.
Он потер глаз тыльной стороной ладони, отступил назад и окинул нас придирчивым взором. Стоу и Вольф уже надели медвежьи шапки, отец Фуллера натирал пятки сына сажей.