Ламьель
Шрифт:
Она стала предметом всеобщего внимания, и вскоре на нее со всех сторон посыпались комплименты. Еще в дилижансе она заметила, что ее эпиграммы, доходившие до оскорблений, производят больший эффект, чем острие ее ножниц. Один из сидевших за столом коммивояжеров начал самым невыносимым образом преследовать ее своими любезностями: он сделал вид, будто уже знаком с нею, и принялся распространяться о своих успехах у женщин.
— Выходит, сударь, — сказала ему Ламьель, — что вы привыкли побеждать с первого взгляда?
— Что верно, то верно, — отвечал коммивояжер, — красотки в Нормандии
— Ну вот сегодня вы, верно, столь же обольстительны, как и всегда; битый час вы ухаживаете за мною; я — нормандка и горжусь этим. Как же так получилось, что вы мне кажетесь смешным и скучным?
Все расхохотались. Ловелас в бешенстве отшвырнул свой стул и вышел из столовой.
Ламьель обратила внимание на одного молодого человека, очень некрасивого и робкого на вид; она приветливо заговорила с ним; он же, густо покраснев, едва в силах был ей что-то ответить. Ламьель за несколько минут превратила его в своего покровителя. Он вполголоса посоветовал ей попросить чаю у хозяйки гостиницы и пригласить ее составить ей компанию.
— Вы выложите на это тридцать пять су, — сказал он, — но зато будете обеспечены ее покровительством на ночь.
Ламьель последовала его совету и пригласила выпить о ней чаю, кроме хозяйки, и самого застенчивого молодого человека, который оказался аптекарем.
— Не находите ли вы, — сказал он хозяйке после того, как похвалил ее чай, — что мадмуазель слишком хорошенькая, чтобы путешествовать одна? У нее слишком умный взгляд, ей надо бы выглядеть дурочкой; но раз такая метаморфоза для нее невозможна, я предложу ей одно средство.
Слово метаморфоза, произнесенное с особым ударением, покорило хозяйку. Молодой человек продолжал со все возрастающим пафосом:
— Аптекари применяют листья падуба в растертом виде. Вы, конечно, видали, сударыня, эти листья с колючками по краям, у них еще такой красивый зеленый цвет? Скажите, вам не было бы противно, — сказал он, обращаясь уже только к Ламьель, — приложить такой растертый лист к одной из ваших щек?
Предложение это вызвало взрыв смеха.
— И на что нужна такая операция? — спросила Ламьель.
— Пока вы не вымоете своей щеки, вы будете безобразны, а если вдобавок вы прикроете щеку носовым платком, ручаюсь вам, что ни один из этих хвастливых коммивояжеров не станет надоедать вам своими объяснениями в любви.
Было уже больше одиннадцати часов, а они все еще смеялись, вспоминая предложение аптекаря.
— Аптеку сейчас закроют, — сказала хозяйка гостиницы.
Послали туда за зеленью. Аптекарь натер ею свой палец, подошел к зеркалу, вымазал себе щеку, а потом посмотрел на дам: вид у него действительно был ужасный.
— Так вот, сударыня, — обратился он к Ламьель, — теперь вашему кокетству и вашей любви к спокойствию придется вступить между собой в борьбу: завтра утром, перед тем как садиться в дилижанс, вы можете сделать из себя почти такого же урода, как я.
Ламьель очень смеялась по поводу этого рецепта, но, прежде чем заснуть, больше часа думала о Фэдоре.
— Какие разные люди! — говорила она себе. — Этот аптекарь рассудителен, и у него есть что сказать, но глупость в нем то и дело прорывается наружу. Какой у него сделался напыщенный тон, едва он заметил, что его предложение имело успех! Эти ученые люди вызывают во мне только одно желание — молчать. А когда я бываю с моим маленьким герцогом, мне всегда хочется болтать. Беда в том, что я говорю ему столько неприятностей.
На следующий день герцог опять не приехал, и его отсутствие, которое можно было истолковать как проявление твердого характера, сослужило ему большую службу в сердце Ламьель.
— Видно, я слишком изводила его по поводу его жилета, — говорила себе она, — вот он и мстит мне. Ну что ж, тем лучше; я не считала его способным на это.
Коммивояжеры составляли еще большинство постояльцев; Ламьель окинула взглядом зал и поднялась к себе наверх, чтобы наложить тонкий слой зелени на щеку. Эффект получился разительный: за время обеда хозяйка раз десять подходила любоваться на нее, и каждый раз ее разбирал хохот, когда она видела, с каким насупленным выражением коммивояжеры разглядывают Ламьель. Муж хозяйки, сидевший во главе стола, пожелал узнать причину этого веселья и вскоре тоже им заразился. Он осыпал знаками внимания бедную девушку с лишаем на щеке и помирал со смеху всякий раз, как обращался к ней по тому или иному поводу.
В середине обеда приехал герцог. Когда он увидел Ламьель, он сделался очарователен, но при виде поддельного лишая, придававшего такой зловещий оттенок одной из щек его подруги, бедный юноша был так удручен, что у него совершенно пропал аппетит.
Ламьель не терпелось с ним поговорить.
«А что, если я действительно его полюбила? Может быть, это и есть духовная сторона любви?»
Она не привыкла стеснять свои порывы и вышла из-за стола еще до десерта; через минуту за ней последовал и герцог. Но как было ему найти комнату своей подруги, как спросить о ней? Он обратился на «ты» к одному из слуг, который дерзко ответил ему:
— Где это я пас с вами свиней, что вы говорите мне «ты»?
Герцог никогда не путешествовал без Дюваля. Он дал двадцать су другому слуге, который проводил его до дверей комнаты Ламьель.
Первый раз в жизни она ожидала его с нетерпением.
— Ну подойдите поближе, мой милый друг. Вы не разлюбили меня из-за моего несчастья? — сказала она, подставляя для поцелуя больную щеку.
Герцог выказал себя героем; он поцеловал Ламьель, но не нашелся, что сказать.
— Я возвращаю вам свободу, — сказала Ламьель, — поезжайте к себе, вам не нравятся девушки с лишаем на щеках.
— Да нет же, черт возьми! — воскликнул герцог с героической решимостью. — Вы скомпрометировали себя ради меня, и я никогда вас не брошу.
— Правда? — сказала Ламьель. — Ну, так поцелуйте меня еще раз! Признаюсь вам, что это лишай, который появляется у меня раз в два или в три месяца, особенно весной. Ну как, приятно вам будет поцеловать эту щеку?
Герцог в первый раз почувствовал, что она отвечает на его ласки.
— Я завоевал вашу любовь, — сказал он, покрывая ее страстными поцелуями. — Но эта болезнь, — прибавил он с удивлением, — нисколько не вредит свежести и бархатистости вашей кожи.