ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Грей Аласдер

— Ты лжец! — выкрикнул Макбет, уловивший часть его речи. — Старая женщина права. Бог — это не слово, Бог — человек! Я распял его собственными руками!

Макалпин вмешался примирительным тоном:

— С тех пор как капиталистический дух соперничества отрезал нас от коллективного бессознательного, все мы более или менее распяты.

— Только не говори мне о распятии, — проворчал Макбет. — Что может знать о распятии обладатель диплома? Год назад один приятель мне сказал: «Джимми, если ты будешь продолжать в том же духе, тебя ждет конец в сточной канаве, в сумасшедшем доме или в Клайде». С тех пор я побывал во всех трех местах.

Макалпин

поднял указательный палец.

— Для чувствительного интеллигента вроде меня неправильная нота в квартете Бетховена такая же крестная мука, как для тебя пинок в зад или падение с висячего моста над Клайд-стрит.

— Воображаешь себя до черта умным, так?

Тем временем пожилая дама поднялась на ноги и стала обмениваться со всеми рукопожатиями. Когда она дошла до Драммонда, тот ухмыльнулся и на удивление мелодично пропел:

Господь — мой пастырь. Он меня

На луг зеленый приведет:

Покорного, понудит лечь

У безмятежных вод.

Несколько человек к нему присоединились, другие засмеялись, некоторые с хмурым видом что-то забормотали. Старая дама ласково погладила Драммонда по голове и сказала, что он похож на Христа; потом назвала себя Молли О'Мэлли и пустилась танцевать в узком проходе джигу. «Бог любит тебя, мой мальчик! Бог любит тебя, мой славненький мальчик!»

— Решил приударить за старухой? — спросил старик, сидевший недалеко.

— Я? Нет!

— Ерунда. Я в твоем возрасте трахал все, что шевелится. Приблизился плотный бармен и заявил твердо:

— Ладно, парни, повеселились, и хватит.

— Повеселились? — взъярился Макбет. — О чем это вы? Но их выпроводили.

Снаружи задувал холодный ветер, небо зажглось зеленью и золотом медленного летнего заката. Драммонд сказал, что ему известно об одной вечеринке, и повел их по Линдох-стрит, вверх по склону, который обычно бывал пологим, а в тот вечер казался почти отвесным. Чтобы не упасть, они цеплялись друг за друга; только Макбет удалился от них по боковой улочке. Вечеринка происходила в большом, нарядно обставленном доме, и Toy был обескуражен, посмотрев на других гостей. Они были его ровесниками, но одеждой и разговорами походили на взрослых людей, ежемесячно получающих жалованье. Он забился в уголок в тускло освещенной комнате, где под звуки патефона крутились парочки. Вдруг какая-то женщина в черном громко проговорила:

— Благие небеса, никак это ты, Дункан? Не потанцуешь ли со мной?

Они пошли танцевать, и он, как зачарованный, пожирал глазами ее белокурые волосы и обнаженные плечи. Она захихикала.

— Ты меня не помнишь, а должен бы. Я та девушка, с которой ты танцевал в первый раз в жизни. Самый, самый первый.

Он благодарно осклабился:

— Очень рад.

— Помнишь, с чем ты меня тогда сравнил?

— С мрамором и медом.

— Я по-прежнему похожа на мрамор и мед?

— Да.

— Какое облегчение! Видишь ли, в следующем месяце выхожу замуж за одного адвоката. Он очень богатый и сексуальный — чего еще может желать женщина? — Она держалась напряженно и в то же время весело, и ему это было непонятно. — Я ужасная женщина, Дункан. У меня до сих пор четыре или пять поклонников, и я их сталкиваю лбами, а сейчас я положила глаз вон на ту женщину, которая разговаривает с Эйткеном. Тебе когда-нибудь нравился мужчина?

— Обниматься не хотелось.

Ее голова

лежала у Toy на плече, руками он сжимал ее ягодицы.

— Кончай лапать меня, Дункан.

— Прости, — сказал он и отошел к столу с напитками, наполнил стакан виски и проглотил залпом, как лекарство.

Ужасно невкусно. В самом его нутре звучали слова: «Кончай лапать меня, Дункан». Он не мог их вынести, но они сидели в его нутре. Он наполнил стакан хересом и опрокинул — уже вкуснее; потом стакан джина — много хуже; потом отправился наверх, в туалет.

Когда он вошел, комната заметно вращалась. Он закрыл глаза и ощутил падение, как при аварии самолета. Привалился к стене, потом сполз на пол. Обнял унитаз и лежал, дрожа и желая потерять сознание. Когда он открывал глаза, комната вращалась, когда закрывал, она падала. Раздался стук и крики: «Откройте дверь!» — но он простонал: «Подите прочь, мне холодно», и через некоторое время голоса смолкли. Позже послышалось такое странное царапанье и постукивание, что он выпрямился. Стук сопровождался слабыми криками: «Впустите!» — и порывами ветра. В темном стекле окна появилось искаженное гримасой белое лицо, и Toy охватил суеверный страх: он вспомнил, что туалет находится на третьем или четвертом этаже. Наконец он подполз к окну, дотянулся до него рукой и поднял шпингалет. Окно распахнулось внутрь, и в комнату, в брызгах дождя, выпрыгнул Драммонд. Со словами «Не пугайся, Дункан» он губкой обтер Toy лицо и рубашку. Toy сказал:

— Мне холодно, оставь меня в покое.

Двое незнакомцев помогли ему спуститься по лестнице в пустом доме. Открылась дверь, и его ввели в темный сарай с бетонным полом. Он завопил:

— Не хочу сюда, здесь холодно!

Его уложили на холодную кожаную софу, хлопнули двери, и какой-то голос спросил:

— Где вы живете?

— Каулэрская приходская церковь.

— Бога ради, где он живет?

Другой голос назвал адрес на Камбернолд-роуд, софа задрожала и понеслась. Стало ясно, что это часть автомобиля, и, когда тот остановился у подворотни в Риддри, Toy сумел самостоятельно выйти и подняться по лестнице. К счастью, его отец там больше не жил.

Через неделю он настолько восстановил свое самоуважение, что вернулся в церковь. Роспись предстала перед ним в совершенно новом свете. Он крякнул и подпрыгнул, принялся рассматривать ее под разными углами; в голове его вспыхивали новые идеи. Он принялся накладывать краски на палитру, и тут вошел священник.

— Вы устроили себе отпуск, Дункан. Это хорошо. Вам нужно было отдохнуть… Боюсь, я принес плохие новости. Тут побывала пресвитерия Глазго, и… они видели это и не то чтобы очень обрадовались. Конечно, отзывы прессы были не слишком хороши, и цвет кожи Адама несколько неожиданный. Я сказал, что его можно поменять, но им не нравится сам принцип. Боюсь, церковь мы все-таки потеряем.

От злости по жилам Toy побежал адреналин. Он приставил лестницу к стене и спросил:

— Когда?

— Месяцев через шесть или семь. В начале нового года.

— По крайней мере, у меня будет время закончить роспись. — Toy стал подниматься по лестнице.

— Простите, работу придется остановить.

— Почему? — Toy широко раскрыл глаза.

— Поступают жалобы от прихожан. Все эти лестницы, банки и капли краски на полу отвлекают их от молитвы. Церковный совет постановил прекратить работу. Даже мистер Смейл присоединился, а уж поддерживал вас, как никто другой.