Ларе-и-т’аэ

Раткевич Элеонора Генриховна

– А зачем нам сворачивать? – поинтересовался Эннеари, поравнявшись со своим добровольным сопровожатым. – Улица Восьми Королей идет прямо к дворцу – или я что-то путаю?

– Не путаешь, – с обычной своей спокойной обстоятельностью пустился в объяснения мельник. – А только на дворец вы еще наглядеться успеете. Дворец Найлисский, конечно, тоже чудо из чудес, никто не спорит, и не полюбоваться им вовсе даже негоже. Но сейчас мы не к дворцу направляемся…

… Ну, кто не ко дворцу, подумал Эннеари, а кому как раз именно туда и путь лежит…

– … а едем мы к Рассветной Башне. Если к ней потом со стороны дворца выезжать, она тоже смотрится хоть куда – а все-таки не так. Лучше всего выехать на площадь здесь,

по Малой Ратушной улице. Тут тебе и красота, если кто понимает. Ты меня слушай, лучник, я тебе плохо не посоветую.

– И то, – согласился Эннеари, невольно перенимая выговор собеседника, вплоть до придыхания перед гласными. – Если мой… э-ээ… приятель не прилгнул, на Рассветную Башню и впрямь стоит поглядеть.

– Еще как стоит! – убежденно заверил его папаша Госс. – Ты… ты такого никогда в жизни не видывал. Даже у вас такого нет. Вот погоди, сейчас поворот будет, а сразу за поворотом Башня и откроется.

Он еще и договорить не успел, когда улица резко повернула, и взорам потрясенных путников открылась Рассветная Башня. Из уст эльфов единодушно исторгся слитный стон восторга, искренний и мучительный, словно первая любовь – папаша Госс аж крякнул от удовольствия при виде их ошеломления.

– Тот, кто это сделал – сумасшедший, – благоговейно изрек хриплым от восхищения голосом Лоайре. – Честное слово.

Он прав, промелькнуло в голове у Эннеари. Это безумие – чистейшее, благороднейшее безумие в самом высоком смысле этого прекрасного слова. Мрамор и гранит, яркие, как цветы, изразцы и умелая роспись – этих изысков Арьен за минувший год навидался, поездив по людским городам. Но Малая Ратуша, но Рассветная Башня Найлисса… покойный отец Лерметта, король Риенн, догадался облицевать ее золотисто-рыжим авантюрином. Солнечные лучи высекали облака сверкающих искр, дробились и рассыпались невесомым золотом, полыхали и таяли на поверхности камня. Башня стройно высилась, окруженная золотым мерцающим ореолом. Понятно, почему ее назвали Рассветной. Какое, должно быть, наслаждение – ждать рассвета, не сводя глаз с рыжих стен, ждать, когда же, наконец, первые рассветные лучи изольются на Башню, и она мало-помалу замерцает, заискрится на солнце, сначала приглушенно, а потом в полную силу, пока не вспыхнет ежедневным волшебством! И ничего лишнего, никаких украшательств и завитушек – сама стройность, отпечатленная на клубящемся золоте, четкий силуэт посреди парящего облака.

– Свет и Тьма… – прошептал непослушными губами Эннеари.

Я никогда этого не забуду, подумал он – не словами, а чем-то другим, чему не мог бы подобрать названия. Никогда. Этого нельзя, невозможно забыть. Я буду видеть это во сне – золотое облако, несущее искристый камень.

Неизвестно, сколько времени эльфы простояли, словно завороженные, пока восторженную тишину площади, которую звук шагов нечастых в это время суток прохожих не нарушал, а только подчеркивал, не разорвал стук копыт – да и то Эннеари не враз удалось стряхнуть очарование и оторвать взгляд от Рассветной Башни. А когда удалось, он снова обомлел – до того подобало Малой Ратуше новое видение.

По прямой, как копье, улице, наискосок выходящей на площадь, летел всадник в золотистых одеждах – словно лепесток светлого пламени, оседлавший пламя рыжее. Эннеари затаил дыхание. Белогривый за минувший год нимало не растерял ни красоты, ни резвости. Он несся немыслимым для обычной лошади аллюром, вытянувшись в струну и едва касаясь копытами мостовой, словно спеша слиться с мерцающим ореолом Рассветной башни.

Лерметт осадил коня в самой гуще золотого облака. Все-таки для человека он был необыкновенно быстрым – Эннеари едва только успел соскочить наземь, а Лерметт уже шел ему навстречу своей обычной стремительной походкой.

– Арьен! – выдохнул Лерметт. Глаза его сияли радостью почти нестерпимой. Как же хорошо, что

мы послушались мельника и свернули на Ратушную площадь, ошарашенно подумал Эннеари: где-нибудь во дворце такая радость вызвала бы смущение своей неуместно обнаженной откровенностью – но здесь, окутанная клубящимся сверканием, она могла быть только такой.

А больше ничего он подумать не успел, бросившись в крепкие объятия друга, с которым был разлучен целый год. Надо же, когда-то он, как и все эльфы, думал, что год – это очень короткий срок… враки, иной год подлиннее вечности будет!

– Арьен! – улыбаясь, повторил Лерметт. – Как же ты вовремя!

– Ты не меняешься, – со счастливой ухмылкой сообщил Эннеари – вроде бы и невпопад, а на самом деле так очень даже впопад. Как же ему была знакома эта манера! В этом весь Лерметт: глаза так и кричат, как он стосковался по друзьям за этот год – но вслух о своих чувствах ни полсловечка, сразу о деле. Он и в бытность свою принцем этой привычке не изменял, а уж заделавшись королем, и подавно. В свое время Арьен страшно обманулся, приняв его сдержанность за надменную холодность, но уж теперь-то он знает Лерметта, как облупленного… странно даже, что год разлуки ничего не отнял от его знания – скорей даже прибавил. Иные вещи доступны пониманию как раз издалека. И понимание это подсказывало Арьену, что Лерметт, несмотря на прежние ухватки, на самом-то деле изменился, и сильно – вот только Арьен, ошеломленный новой, неведомой ему прежде красотой Найлисса, оглушенный радостью встречи, был покуда не в силах ухватить суть этих изменений.

– Если бы ты ко мне не собрался, я бы сам к тебе поехал, – продолжал меж тем Лерметт. – Но как ты узнал?

– О чем? – мигом встрял неугомонный Лэккеан.

– О том, что я затеваю, – уклончиво ответил король.

– Да не знал я ничего, – признался Арьен.

Откуда мне было знать о твоей затее, когда я только о своей и думал! Хотелось бы еще выяснить, как твоя затея будет сочетаться с моей. Остается надеяться, что одно другому не помеха – потому что я от своего замысла не отступлюсь, учти. Да и ты от своего не отступишься. Легче голыми руками гору срыть, чем заставить тебя отступиться. Я таких упрямцев, как ты, отродясь не видывал… разве что в зеркале.

– Тогда я после расскажу, – пообещал Лерметт. – Когда обустроитесь. Ведь не посреди же площади о делах болтать. Вот доедем до дворца…

– Что ж ты нас тогда во дворце не ждал? – осведомился Эннеари, потихоньку приходя в себя.

– Да я как узнал, что вы приехали, так и сорвался навстречу, – смущенно усмехнулся Лерметт.

Папаша Госс, озиравший все перипетии встречи, окончательно смекнул, что к чему, да так и застыл, потрясенный. Выражение его лица было неописуемо. Оно представляло собой весьма достойное зрелище – пожалуй, не менее достойное, чем Рассветная Башня, хотя и совершенно в другом роде. Эннеари готов был поклясться, что не только Малая ратуша будет посещать отныне его сны. Ошарашенная физиономия мельника из Луговины, а наипаче его лысина, величественно отливающая отраженным золотом Рассветной Башни… да, не всякий эльф сможет похвалиться подобными снами!

– Папаша Госс! – король обратил улыбающееся лицо к несчастному мельнику. И снова Эннеари с уважением подумал о жителях Луговины и их похвальных свойствах души. Другой бы на месте папаши Госса обезъязычел окончательно, а то и грохнулся без чувств от оказанного ему королем благоволения. Мельник же, напротив, подобрался, приосанился, расправил плечи; растерянный его взгляд сразу же осмыслился, заблестел умом и – кто бы мог поверить! – несомненным юмором.

– Вот видишь, – почти тожественно заявил он – но не королю, а слегка ошалевшему от подобного экивока Арьену, – моя правда выходит! Говорил я тебе, что спутник твой прошлогодний никакой не свистоплюй, а как есть обстоятельный и надежный?